Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Я за него не решаю, – парировала она. – Я ему не сторож, и он еще не настолько потерян.

И все же он терялся немного в огромном кресле, способном поглотить борца сумо, не говоря уже о куда более крохотном древнем еврее, у которого осталось так мало времени, что он боялся носить наручные часы. Его голова казалась не больше головки младенца и по форме напоминала яйцо. Яйцо было перевернуто тупым концом вверх и сужалось к подбородку, коим оно утыкалось в тело, раздающееся по мере приближения к увесистым и широким, как основание буя, бедрам и заду, откуда торчали две короткие ноги, тонкие, как палочки от леденцов. Благодаря восхитительной террасе на Лазурном Берегу, загар у него был цвета дорогой кожи для ботинок. Из-за своей яйцеобразной головы, шнобеля размером с дверную ручку и огромных внимательных глаз он смахивал скорее на творение Данте или Льюиса Кэрролла, чем на человеческое существо. До того как болезнь приковала его к креслам, инвалидным креслам и задним сиденьям «роллс-ройсов» и «майбахов», он ходил, переваливаясь, как утка, раскручиваясь из стороны в сторону, а потом с усилием возвращая тело к центру, с каждым шагом будто преодолевая очередную ступеньку. Самое удивительное, выглядело это очень мило.

Из гостиной, в которой он расположился, открывался вид на сверкающий Париж, ее мастерски оформили – в серых, серебристых и желтых тонах, дабы уравновесить впечатление. На одной стене висел гобелен, доминировали в нем желтый, розовый и золотой. Другую – украшал фрагонаровский портрет читающей девушки в желтых шелках, точь-в-точь как тот, что находится в Национальной галерее в Вашингтоне. Как прекрасна она была, каждая черточка, каждая деталь, и не в последнюю очередь – ее уютная сосредоточенность. Века промчались, а она оставалась все так же хороша и свежа, настолько, что всякий раз, входя в эту комнату, Жюль влюблялся в нее. И не важно, что от нее уже, наверное, и праха в земле не осталось. Сияние ее нетленной души струилось с холста, запечатленное на нем навечно, и он знал, что любит. Так и Шимански, который сидел напротив картины и часто поглядывал на нее, набирался жизненных сил. Лишь гобелен и портрет были прицельно освещены невидимыми маленькими прожекторами. Как только глаза Жюля привыкли к полумраку, он сказал:

– Там свастика, на стене у ворот.

– Я видел, когда приехал, – отозвался Шимански. – Она ненастоящая. В обратную сторону. Видать, какой-то идиот нацарапал.

– Кто же еще нарисовал бы свастику?

– Может, Гитлер, который идиотом не был. Он просто черкал ее. На совещаниях со своими генералами и когда говорил по телефону: «Алло, это фюрер», – сидел и рисовал свастику. К сожалению, эти люди были далеко не идиоты. Раз оказались способны уничтожить и мою семью, и вашу.

– Да, но не целиком, и для меня все было иначе. Вы были взрослым человеком, знали достаточно об этом мире и достаточно пожили. А вся моя вселенная была темной комнаткой на чердаке с тремя отдушинами и одним окошком под самой крышей, к которому меня иногда подсаживали ночью. Мама и отец – вот и все, кого я знал. И в ту же минуту, как я покинул мой мирок, он был разрушен. С тех пор я сделал все, что мог. Я любил и люблю, я пытался, но безуспешно, защитить своих любимых. Только музыка возвращала меня в прошлое. Она лишь манила меня, мучительно искушала. Как Моисея, приводила меня на гору, чтобы я глядел оттуда на Землю обетованную. Но не было мне пути туда.

– Понимаю, – сказал Шимански. – Для меня война была аберрацией, и я знал, как выглядит тот путь, на который я хотел вернуться. И это помогало мне выжить. А для вас война, как теперь любят говорить, стала травмой, но я так не скажу. Я бы сказал проще: как и у всех, у вас есть собственный рай, который вы давно хотите восстановить, но ваш рай – он же и ваш ад. Обратный путь темен и полон опасностей, но вас это не остановит. Любовь гонит вас. И нет вам спасения.

– Спасение есть только для моей дочери.

– А может, и нет. Не во Франции, не сейчас, – покачал головой Шимански. – Всю свою жизнь я замечал, что к старости люди становятся поразительными оптимистами, а я таким не стал. Франция – это великолепный когда-то дом, который самовольно захватили невежественные поселенцы. Их не большинство, конечно, но достаточно, чтобы разрушить культуру и закон. После всех путаных, трагических, дорогостоящих трудов, войны, чумы, революции, поворотов не туда дом прекрасно выстоял как ни в чем не бывало, и, казалось, история ему нипочем. А нынче они размалевывают стены, бьют окна и поджигают этажи. Возможно, я так это вижу, потому что у меня не осталось сил бороться. А у вас ведь есть внук?