Хэрриет Эванс - Дикие цветы

К тому же никто не знал, когда кончится война, и даже если кончится — останутся ли тогда театры, и понадобятся ли им актеры, или все захотят смотреть только на танцующих девушек и ходить в кино, а не на старомодные пьесы. Он не помнил жизни без войны: буквально на прошлой неделе Дина и Дафна рассмеялись, а Дина вдобавок обняла его, когда он спросил: «А что станет с газетами после войны? Им же нужно продолжать их печатать?» Он был уверен, что газеты изобрели, чтобы освещать войну, и уже не мог припомнить времени, когда в них печатали другие новости. Впрочем, с другими детьми дела обстояли так же: Джулия рассказала ему, что на Рождество она спросила Алистера, всегда ли Гитлер возглавлял Германию, и очень удивилась, когда суровый отец со слезами на глазах обнял ее. Нет, ответил он, нет, и ему недолго осталось, я обещаю.

Перспектива предстоящего отъезда в школу и окончания жизни с тетей Диной нависала над Энтони черной тучей — он не мог избавиться от страха, а теперь, когда постановка закончилась, боялся еще больше. Там, в пансионе, будет темно и холодно, там он никого не знает. Он не чувствовал в себе сил снова стать Уайлдом, слоняющимся без дела с другими глупыми мальчишками и слушающим их глупые истории, — ему перестало нравиться общество мальчиков, да и вообще атмосфера мужского коллектива. Все, чего он хотел, — находиться среди женщин и продолжать жить с тетей Диной.

— Ногу свело! — прокричал Энт вслед Джулии и Йену, опускаясь на дорогу и развязывая шнурки. — Из-за ботинок! Идите без меня!

— О, Тони, — сказала Джулия удивленно и остановилась, поставив банку со светлячками на землю. — Тебе помочь?

— Черт с вами. Я ухожу, — не выдержал Йен и раздраженно зашагал вперед. Тони услышал, как он ругается себе под нос.

— Ну вот, — проговорила Джулия, встряхнув волосами и улыбнувшись.

А потом они остались наедине и продолжили заниматься тем, что начали раньше — и Тони даже удивился, как гладко у них снова все вышло. Впрочем, на сей раз порядок действий немного изменился: оба проскользнули в свое укрытие у живой изгороди, оба лихорадочно прижимали друг друга к воротам, и уже он сам неуклюже возился с одеждой Джулии и говорил ей, что делать. Поначалу Джулия была нерешительна — ей хотелось режиссировать все самой, — но, к удовольствию Тони, довольно быстро поддалась. Спустя несколько минут платье в цветочек было расстегнуто, а она направила руку Тони в свои хлопковые трусы и позволила поиграть там пальцем. Теплое естество Джулии оказалось влажным и волнующим, своими неуклюжими руками она довела Тони до кульминации, и его пенис так и остался торчать из шорт — все произошло слишком быстро.

— Теперь ты должен сделать то же для меня, — сказала она, пока он приходил в себя, бессильно опустив голову и тяжело дыша.

— Что сделать? — Он потянулся к ней, гадая, смогут ли они проделать это еще раз, а пока просто поцеловаться.

— Довести меня до таких же ощущений. Ты должен это сделать. В школе мы делаем так друг для друга.

Тони выглядел растерянным.

— Что делаете?

— Господи, прекрати спрашивать! — Джулия показала на обмякший пенис Тони и на свое платье, липкое от его семени. — Вот это ! Девушку тоже можно довести до такого. И ты сможешь — нужно просто постараться, потереть чуть сильнее.

— Я не знал. — У него возникло ощущение, что он только что допустил серьезную оплошность — очевидно, что все люди умели делать что-то, а он этого не понимал. — Прости. Покажи мне. — Он потянулся к ее бюстгальтеру, но она начала застегиваться.

— Нет, не сегодня. Мне нужно возвращаться. Йен расскажет папе, если я не вернусь как можно скорее. Он был бы не прочь нас застукать, знаешь ли.

— Твой отец? Но я ему нравлюсь, — с уверенностью сказал Тони.

— Может быть, но лишь потому, что ты племянник Дины. Если он узнает, чем ты занимаешься со мной в живой изгороди, он скорее всего задушит тебя. Он из тех викторианцев, которые считают, что даже ножки у пианино должны быть прикрыты. Ему везде мерещится секс, бедный неудачник. Наверное, это потому, что он давно не был с женщиной.

— Джулия, не надо, — сказал он. — В конце концов, он твой отец.

— Боже, ты говоришь совсем как он, особенно когда делаешь такой суровый вид. Это всего лишь наши тела, разве не так?

Она улыбалась ему, а он думал о том, какая она милая, когда не пытается быть драматичной. У нее ровные белые зубы, а на веснушчатых щеках играл румянец. Внезапно он почувствовал прилив дурацкой привязанности к ней. Ему не хотелось, чтобы она уходила.