Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Что?… Нет, нет, Ваня, продолжай. Мне интересно, — очнувшись, спохватился Никаныч и, словно утешая, нежно взял его руку. Ваня не сразу убрал ее. Тонкие пальцы Никаныча чуть ощутимо ласкали Ванину ладонь… Опомнившись, Ваня резко одернул руку и засунул ее в карман куртки.

— Мы так же, как и сейчас, разговаривали, — продолжил он, — только не сидели на лавочке, а гуляли по какому-то парку… Странно, я помню, что мы разговаривали, помню выражение вашего лица, ваши жесты: вы так же трогали мою руку.

Никаныч улыбнулся, совсем незаметно.

— Я руку то убирал, то позволял вам трогать ее… Но я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Одни лишь картинки. Словно немое черно-белое кино… Говорят, что цветные сны сняться шизофреникам. Мне ни разу не снились цветные сны, и, если честно, немного об этом жалею. Не подумайте, я не жалею, что я не шизофреник, просто хотелось бы увидеть цвет; хотя и черно-белые сны очень живые, до боли живые… Мы шли по какому-то парку… Это был очень странный парк: много деревьев, и все голые, голые не потому, что весна или осень, деревья были буквально голые — без коры и без листьев, но я помню, что деревья были живые… Гладкие стволы и ветви; и переплетались ветви так густо и так странно, словно это было одно дерево, но со множеством стволов. По крайней мере, мне так показалось. Стволы росли из земли, их было очень много, и заканчивались вверху ветвями, крепко переплетенными между собой в один громадный клубок. Даже неба не было видно… Меня очень это удивило, я не понимал — день это или ночь; а вас почему-то не удивляло. И поражался я: почему для меня эта загадка, а для вас — нет. Пожалуй, я и спрашивал вас об этом. Вы улыбались, хлопали меня по спине, смеялись, точно я какой-то глупый ребенок и не понимаю простых вещей. А меня это и пугало, и злило. Я хотел понять, почему вас это не волнует — что деревья голые и запутанные ветвями в клубок, будто не корни главное у них, а ветви, и растут они не из земли, а из этого клубка… — Ваня на секунду смолк, лицо его перекосилось, точно он только что осознал свои слова: — И эти деревья…. Точно без кожи… живые, — с болью выдавил он. Дальше Ваня говорил чуть слышно, будто самому себе: — А вы продолжали смеяться и хлопать меня по спине. Мы зашли уже в самую глубину парка, и вам стало так от этого весело, и всем видом вы говорили, что дорогу знаете только вы. И убежите вы сейчас от меня — заблужусь я и обратно дороги не найду. И, как в детской игре «догонялки», вы хлопнули меня по плечу, засмеялись и побежали. Я очень испугался; испугался, что не выберусь из этого страшного парка без вас . Я озлился, озлился на вас, что вы понимаете все, а я нет, что для вас я просто глупый ребенок. Я четко это почувствовал — что для вас я не человек, а глупый ребенок… Хотя ребенком тогда были вы, а я, напротив, был очень серьезен. И вы не просто убегали, вы дразнили меня, показывали язык, корчили рожицы, шариками какими-то в меня кидались. Меня это совсем разозлило. Вы издевались надо мной, над моей серьезностью. Я побежал за вами, побежал, чтобы убить вас. Убить вас за ваш смех. Но я не мог вас догнать… Не знаю откуда, но в моей руке оказался нож… Я бегал за вами с ножом в руке, я это помню. Вы убегали, дразнили меня и совсем не боялись. Я даже заплакал от злости — вы меня не боялись! Какая это была пытка: я носился за вами с ножом и не мог вас догнать. Мне хотелось, чтобы вы боялись меня… а вы и не думали этого делать… — Ваня покраснел, глаза его стали влажными, отвернувшись от Никаныча, он украдкой вытер слезы и, вдруг преобразившись, продолжил: — И вот, уставший, злой, я догнал вас, или вы сами захотели, чтобы я вас догнал. Но факт был — я вас догнал и с силой воткнул в вас нож… и почувствовал такую боль и ужас. Я лежал на земле, вас рядом не было, и нож, который должен быть в моей руке оказался у меня между ребер.

Такой яркой боли я еще не чувствовал. Нож медленно входил мне в спину между ребер, и видел я, как острие подходит к моему сердцу. Трудно это описать: я лежал лицом вниз, мне в спину входил нож, но в то же время я видел его лезвие, проходящее сквозь мясо и касающееся моего сердца… То, что я сразу проснулся, — ничего не значило; чувство, что во мне нож, и вид его лезвия возле сердца — все это я осознал, уже проснувшись. Правда, недолго… но было это уже не во сне… — Ванино лицо искривила гадливая гримаса. — Простите меня, Николай Иванович, меня тошнит. — Спустившись с лавочки, Ваня сел на корточки, но очиститься у него не получилось. Посидев так, он поднялся. Его мутило, голова кружилась. — Николай Иванович, мне плохо.