Денис Коваленко - Татуированные макароны

Муся лежал на диване, прикрывшись простыней, в ближайшей к кухне комнате. На ковре посреди спальни стояла широкая низкая ваза, заполненная водой и до упора заставленная цветами. Перевернувшись на живот, Муся внимательно разглядывал этот букетик, прикидывая, сможет ли он обхватить его одной рукой… Нет, только двумя. Кончиками пальцев осторожно проведя по цветкам, он погладил их, словно пожалел. Свет падал только из окна — холодный, тусклый; цвета с трудом различались, полумрак скрывал все оттенки, объединив цветы одним, холодно-голубым светом. И большого напряжения глаз стоило Мусе отличить красную гвоздику от синего ириса. На свету, еще куда ни шло, но в тени совсем одна чернота. «А ведь при дневном свете этот букет чертовски красив… хотя и сейчас ничего», — и Муся перевел взгляд на небо. Небо затянуло облаками, и трудно было понять, как вообще свет проникал в комнату. «Ведь где-то, наверняка, за верхним краем окна должна быть и светить Луна. Иначе быть не может».

Опустив голову почти на пол, Муся заметил краешек холодной планеты. Подходить к окну ради того, чтобы увидеть ее всю, ему не хотелось. И на цветы смотреть надоело. Он просто улегся на бок и стал слушать негромко поющее радио.

Драной кошкой орала Земфира.

Пульта поблизости Муся не нащупал. Подняться с постели и подойти к радио он поленился. Пришлось дожидаться, пока певица заткнется сама.

— Ромашка, ты еще не соскучился? — В комнату вошла Снежана, свежая после ванны, обмотанная большим полотенцем. Она подошла к лежащему на боку Мусе и, поцеловав его в плечо, прошептала грустно, словно прощаясь с ним: — Ромочка, Ромашка моя ласковая, — и, перебравшись через безответно лежащего Мусю, обняв его, положила щеку на его плечо. — Ты знаешь, — прошептала она, — я сразу поняла, что ты не Альберт. Ты цветок. Ты Ромашка. Наверное, часто гадали на тебе: любит — не любит. Всю душу изранили тебе, каждый лепесток с кровью вырывали. Поэтому ты такой. Но остался у тебя еще один лепесток — для меня остался, и я буду ласкать его, целовать и беречь.

— Высушишь и в сеть запутаешь в коридоре, на память, — безучастно глядя на переливающиеся огоньки радио промолвил Ромашка.

— Не говори так. Я просто очень люблю цветы, — и, прижавшись к нему, она тихо заплакала, — знаешь, как мне тяжело. Меня же все обижают. Меня все хотят убить. И ты вот… Ты был сначала так груб со мной, словно я потаскуха. Не бросай меня. Я такая одинокая. Я очень люблю цветы. А мне их никто не дарит. Я сама их дарю себе.

— И меня ты сама себе подарила?

— Ну, вот ты опять. Я ведь нормальная, я совсем не сумасшедшая. Да, я была больна, но меня специально положили в больницу… Ты ведь тоже больной, я же говорила тебе. Ты еще больнее, чем я. Мне-то уже тридцать пять, а тебе всего лишь пятнадцать. А я в пятнадцать не была такой как ты — такой больной. Ты и в постели жесток. Мне было очень с тобой больно. Совсем было больно… я думала, ты убьешь меня… Ты ведь можешь убить, я знаю. У тебя нет ничего святого. Признайся, ты, когда был маленький, вешал кошек? У тебя в глазах плачут мертвые кошки. Говорят, у человека кошачьи глаза. Тебе же тоже говорили, наверняка говорили, что у тебя кошачьи глаза. Но просто так не бывает ничего. Просто так не может быть у человека кошачьих глаз. Не может быть у человека и просто так в глазах собачьей… преданности. И эти все слова не аллегории. В тебе, на самом деле, живет кот, и не один. Все те коты, которых ты убивал — все они теперь живут в тебе… мертвые коты. Их души переселились в твою, и когда им совсем уж невыносимо от тех мыслей, которые тобой владеют, они пытаются вылезти наружу, посмотреть, а правда ли, что так плох тот человек, которого ты так ненавидишь и так желаешь ему погибели. И уже не своими глазами, а глазами мертвых котов ты видишь этого человека — они уже смотрят на него, а не ты.

— Ты и вправду веришь, что я в детстве убивал кошек? — усмехнувшись, но, все еще не глядя на Снежану, произнес Муся.

— Верю. Не знаю этого, но верю. Даже вижу… Ты подходишь к котенку, к ласковому котенку, садишься перед ним на корточки, котенок ластится к тебе, трется возле твоих ног, хочет, чтобы ты его погладил, забрал домой, сделал своим другом, он мурлычет от счастья, что ты подошел к нему, значит, не один он на этом свете, значит, кому-то еще нужен, значит, его еще можно любить. И ты чувствуешь это. Ты долго не решаешься взять его на руки, даже не решаешься погладить, но вот уже нет сил у тебя бороться со своим желанием. Ты берешь нежно на руки этот пушистый, серенький комочек, котенок улыбается от счастья, закрывает глазки, он верит тебе, мягко он висит в твоих руках, счастливый и довольный. Ты прижимаешь его к груди, обнимаешь, гладишь, прижимаешь все крепче и крепче, ты уже не замечаешь, что котенку больно, не слышишь его сдавленного хрипа, ты поглощен своей беспощадной любовью, и вот уже объятия становятся нестерпимыми, задушенный котенок перестает сопротивляться. И только тогда ты очнешься от своей любви и увидишь, что котенок мертв, когда почувствуешь на рубашке теплоту его крови, вырвавшейся из раздавленного тобой тельца.