Денис Коваленко - Татуированные макароны

Болезненная, обиженная улыбка чуть дрогнула на лице Виталия. Он даже плечами пожал как-то неуверенно, и опять же так, словно его вот только что незаслуженно обидели.

Весь день после, как он уже успел уверить себя, изгнания из Клуба юных техников Виталий бесцельно бродил по центральным улицам и бульварам. Чего он только не передумал в эти часы блужданий. Он окончательно убедил и уверил себя, что он никто иной, как пустой, никому не нужный человечишка. Он теперь верил, что клуб закрыт для него навсегда.

«Куда теперь картины девать?» — как ни странно этот вопрос мучил его гораздо сильнее, чем вопрос о ночлеге. Он, как ему сперва казалось, трезво все взвесив, вполне логично решил, что пока все утрясется, он поживет у Лены. Надежда, что Борис Борисович смилостивится, иногда выскакивала у него в голове, но тут же он доказывал себе, что все это глупости… И Игорь Иванович не замолвит словечко… Ему это меньше всего надо — отметал и эту надежду Виталий.

Проклиная этого мальчишку, Черкасова, Виталий следом соглашался с ним, приписывая Черкасову слова, что он, Виталий Аболмазов, пустой и бестолковый художник, и все, чем он занимался все эти месяцы, сплошь бессмыслица и самообман. И не важно, что Черкасов вовсе и не говорил ему этого, но человеку, впавшему в состояние крайнего самоедства, порой необходим некий собеседник, в уста которого можно было вложить свои самые острые и соленые мысли и соглашаться с ним, доводя, таким образом, свое унижение до абсолюта. «Да, Саша, ты прав, — мысленно соглашался Виталий, — я пустой художник, я бездарный художник. Нечего мне больше делать в столице, здесь я с тобой совершенно согласен. Таким бездарностям, как я, в столице не место; ты сотню раз прав — хватит испытывать судьбу, мечтать о величии, а пора ехать в свой Липецк и жить как все… Как я устал, и еще эта Лена. Да, Саша, твоя правда — не место таким, как я, в школе, не место. Но я ведь думал, что смогу, я ведь думал, что я художник и смогу научить других, тебя вот. Но чему я, пьянь и извращенец, смогу научить тебя? Ничему, Саша. Здесь не смогу с тобой спорить. И действительно, чего я сюда приперся? Все таки столица, Саша, возможности, здесь свобода, по крайней мере, я так думал. Но я уеду, не сомневайся в этом, я уеду. Я все понял… Только я очень устал. Замерз и устал. Я спать хочу… Я… Очень устал…»

Туфли его промокли, ступни невыносимо зябли. Единственное, чего ему хотелось — стянуть с ног эти противные носки и опустить продрогшие ступни в таз с горячей водой… а потом в постель, в теплую чистую постель. А все прочее — живопись, работа, тот же Саша со своими бессмысленными угрозами (о-очень напугавшие Виталия) — все размокло и развалилось, растворившись в этом естественном человеческом желании. Спросили бы его в те минуты, когда он, не зная куда идти, брел по Садовому кольцу в сторону метро «Маяковская», спасаясь от тоски в яростно ревущем, притупляющим своим шумом мысли, автомобильном реве: Виталий, выбирай — ночь под дождем на улице, а утром — слава, величие и небо в алмазах, или — сейчас, вот прямо сейчас, таз с живительно согревающей горячей водой и постель, теплая, благоухающая свежестью, кипельно-белая постель. Пусть! Пусть со старухой под боком, но чистая, свежая постель. Виталий бы не задумываясь, ответил: постель сейчас! Он и ответил это, почему-то с надеждой глядя на гордо стоящего Маяковского: «Да! постель», — с вызовом смотрел В. Аболмазов на В. Маяковского. «И не надо меня обвинять в малодушии, я замерз и хочу спать», — шевеля губами, беззвучно восклицал он великому поэту. Он решился. Еще раз уже с ненавистью, с вызовом смерив глыбищу великого поэта, он свернул в ближайший переулок. Вдруг вернулся и, сделав грозящий выпад рукой, мысленно крикнул: «Сам ведь говорил, что и глыбище хочется зарыться в мягкое… — он уже хотел продолжить: «в женское», но, тут же в злобе запнувшись, произнес в отчаянии: — Спать я хочу, человек я, — вновь устремился в переулок и торопливо зашагал в сторону Лениного дома, убеждая себя, что Лена не такая уж и старуха, а вполне… Впрочем, спать. А все остальное… синем пламенем».

Но чем ближе подходил он к Краснопресненским прудам, тем сильнее (даже мгновениями с внезапной яростью) прорывались в сознание воспоминания об этой старухе . И почему-то гранитная глыбища Маяковского вставала перед глазами и, разомкнув каменные губы, говорила голосом Виталия: «Так низко пасть. Из за какой-то сиюминутной слабости. Тряпка. Погань».