Денис Коваленко - Татуированные макароны

Ах, зачем меня мать родила-а!

Проорав, Черкасов мигом выбежал на улицу.

Выскочив из арки и вновь оказавшись на проспекте, он, распираемый смехом, представлял себе перекосившиеся в неудовольствии паскудно-интеллигентные лица.

Эйфория исчезла шагов уже через тридцать. Погрустнев, Саша поймал себя на мысли, что все эти шалости лишь пачкают его идею. После преступления-то такие вот мелкие пакости, — нет, не для того он открыл свою идею, чтобы портить вечера каким-то там степенным тоскунам и плевать на пятки послебальзаковским дамам. Нет. Бессмысленность требовала чего-то более серьезного — более решительных поступков, и не каких-то пакостей, а настоящих паскудств, бессмысленных и беспощадных.

«Нужно что-то по-настоящему жестокое, бессмысленное, чтобы всем показать… необходимо что-то решительное, или… — на этом мысль его останавливалась: что решительное? Что жестокое?» Он уже прошел «Белорусскую» Уже шел по Тверской, зло меряя взглядом фасады домов и витрины магазинов, и вся эта яркая, неоновая пестрота злила его своей неизменно уверенной непоколебимостью, так и распирало хотя бы это пошатнуть, если не разнести к чертям собачьим весь этот курятник нарочитого достатка… — Я вам сейчас устрою патриотизм, союз нерушимый, двух куриц свободный…»

Он остановился возле «Макдональдса»: огромные телевизоры-витрины, где в розовом свете сидели и жевали десятки людей. Напротив Черкасова, возле самой витрины, держа обеими руками гамбургер, сидел тучный мужчина. Отойдя к припаркованным в бесконечный ряд автомобилям, еще раз прикинув расстояние, Черкасов сосредоточенно вздохнул. Взгляд его опустился к земле. Пустая бутылка из-под шампанского лежала возле одного из деревьев. Решение было принято мгновенно. Плотно сжатые зубы, злые прищуренные глаза, рука крепко схватила бутылку, губы разомкнулись и выкрик:

— Бей жидов, спасай Израиль! — венчался звоном и шумом лопающегося и осыпающегося стекла.

Мигом перемахнув через невысокий заборчик, через какие-то секунды Черкасов стоял уже возле фонтана, где шумно развлекалась компания, человек пятнадцать, таких же, как и он подростков, одетых в косые кожаные куртки, в толстовки с надписями: «Алиса», «Король и Шут», «Sex Pistols» и еще черт знает каких групп. Услышав вопли и крики, вместе со всеми обернувшись на шум, Черкасов, с учащенным до предела сердцебиением, вместо того, чтобы мигом, как вся компания подростков, ринуться с интересом к «Макдональдсу», неторопливо… каких сил стоила ему эта неторопливость, хотелось бежа-а-а-а-а-ать! — это «бежа-а-а-а-ать!!!» ревело во всем его теле, руки и ноги аж вздрагивали от желания рвануть напропалую — «Бежа-а-а-а-ать», — Но не-то-роп-ли-во шел он к Тверскому бульвару, по дороге — так, бессмысленно — хе-хе — пнув бомжа, калачиком свернувшегося на асфальте. Какое-то звериное безумие в крепкий пучок схватило мозги этого подростка, сжимая их в своей страсти — до экстаза, до какого-то животного возбуждения.

«Все бессмысленно!» — все чаще это слово возникало в его голове, и всякий раз получало себе подтверждение. Черкасов с наслаждением (теперь с особенным наслаждением) оглядывался на сидящих на скамейках людей — И ВСЕ — по всей длине Тверского бульвара — сидели не как люди, на сиденьях, а, как петухи и курицы, на насестах— жопами на узких, неудобных спинках, а ногами на сиденьях скамеек. С наслаждением Черкасов наблюдал это: Идея работала! — даже в мелочах.

Возле памятника Тимирязеву, ерзая на неудобной узкой спинке одной из скамеек, в одиночестве, сидел худой парень, длинные черно-каштановые волосы его непослушно спадали на лицо, странно задумчивое и чрезвычайно озабоченное; парень ежеминутно, без всякой досады, равно как и без всякого удовольствия, механически забирал волосы ладонью обратно, запрокидывая голову, но они упрямо лезли к его носу.

— Виталий Андреевич, здравствуйте, — оскалившись в приветствии, Черкасов смотрел на своего бывшего учителя рисования. Казалось, его нисколько не удивила эта встреча; остановившись в шаге от Виталия Андреевича, Черкасов даже голову чуть склонил набок, совсем как придирчивый покупатель, приценивающийся к заинтересовавшей его вещи.

В который раз убрав свои густые, грязные и от того блестящие волосы, Виталий долго посмотрел на своего ученика, но, в отличие от Черкасова, Виталий был жалок, и глаза его были какими-то удивленно беспомощными.

— Кто это вас так обидел, Виталий Андреевич? — вглядываясь в посеревшее лицо учителя рисования, поинтересовался Черкасов тем тоном, каким обычно говорят с душевно больными — намеренно ласковым и от того откровенно неискренним.