Денис Коваленко - Радуга в аду

— Потихоньку, — ответил сын, а что можно на такое ответить?

— Да-а, — вздохнул отец. — Как в школе?

— Нормально.

— А мать как?

— Ничего.

— Даже на похороны не пришла, — произнес отец в какой-то задумчивости. — Вот и вся ее благодарность. Вот такая у тебя мать. А когда надо было, бегала. Это ж надо, мама ей двухкомнатную квартиру выбила. Где это видано, чтобы по нашему времени, да двухкомнатную квартиру, и бесплатно… да-а. А она даже на похороны не пришла, — Вадим приготовился, покраснел сразу, на отца глядел исподлобья, — мать у тебя еще та змея, — не замечая сына, все в той же странной задумчивости, в сторону, продолжал отец, — ей двухкомнатную квартиру… Она же у тебя шалава была, самая настоящая, — уже глянув сыну в глаза, сказал отец. — Самая настоящая потаскуха, она же бегала за мной, как… как шавка, — все заводился он. — Как последняя шавка, ей же только одно нужно было — моя вот эта квартира. От нее же проходу не было, она же мне жизни не давала, она же меня своими детьми просто шантажировала, — отец чуть не плакал и так говорил, словно сочувствия искал. — Я же из-за нее инвалидом стал. Она же только и мечтала, как меня с мамою отравить и сюда вселиться, у-у, змея…

— Заткнись! Замолчи!! — Вадим вскочил. — Ненавижу тебя, сволочь! Ненавижу, — он выскочил в прихожую и, скоро обувшись, из квартиры.

Шесть лет прошло, шесть лет в тихой самоуничтожающей ненависти… и больше — к матери. Ненависть была особенная — ревностная. Отец сволочь… но… Разве можно… разве так можно! В гадость всегда легче верилось, в гадость так и хотелось верить. Гадость была везде, всюду . В хорошее не верилось — хотелось, но не верилось. Не внушало оно доверия, это хорошее. Не верилось, что мама вот так все для него , даже от сестры вкусненькое прятала, чтобы только сыну угодить, чтобы усыпить его бдительность, усыпить и тихо, незаметно совершать гадости … и еще на работу таскалась… с пузом, не известно от кого…

Вадим напился в тот же вечер, как от отца сбежал, с какими-то пацанами и напился. Во дворе дома, где отец жил, на лавочке сидели, водку пили. Вадим отчаянно к ним подошел и водки попросил. Те, даже с любопытством каким-то, налили ему целый стакан — граммов сто пятьдесят. Вадим выпил, и даже не поморщился.

Домой заявился и матери с порога: «Не лезь ко мне, потаскуха, — отпихнул ее, — ты мне отвратительна, шлюха». Его вырвало. Рвало, выворачивая — с непривычки, и больше от ненависти. И страшно стало, противно, что матери такое сказал. Плакал, просил прощения, навзрыд. Вдруг утер слезы, спросил:

— Он, правда, мой отец?

— Правда, — негромко ответила мама.

— Почему!! — вдруг вскочив, он бросился лбом в стену. — Не — На — Ви — Жу…

Очнулся к полудню, раздетый, в своей постели. Все вспомнил. Умереть захотелось. Повеситься, в окно выброситься, подохнуть, сдохнуть… как тварь! И сестра яду добавила — бойкот ему объявила — пожизненный, и отказалась от него, как от брата, так и написала в записке и на подоконнике, возле изголовья его кровати оставила:

«Ты мне больше не брат, можешь уходить к своему папеньке. Я тебя ненавижу», — и без подписи; от презрения подпись не поставила.

Вадим не повесился и из окна не выпрыгнул (хотя и очень тянуло, тем более, когда за окном поле — бескрайнее, манящее, а под окном блоки и прочий строительный хлам, но отвращение пересилило, и еще страх: видел он одного, еще там, в общежитии, выпрыгнул, пьяный был: война, пауки, он и прыгнул, как раз с пятого этажа, теперь отец с матерью на руках его к подъезду выносят, чтоб хоть на воздухе посидел, хоть сидеть может, радуется, что сидеть может, рассказывает — какое это удовольствие, сидеть самому). Страшно. И с сестрой Вадим помирился; сама сестра и помирилась, мать настояла. И с матерью Вадим больше не заговаривал, совестно было, и, опять же, страшно, но теперь по-другому страшно — что мог такое — что мама заплакала… Мама сама с ним заговорила, после уже, Вадиму шестнадцать исполнилось. Он уже и не помнил, что поводом стало. Только одни они были, и мама обняла его.

— Плохая я мать, — негромко сказала это, — плохая, что позволила к ним ходить. — Помолчала. — Но я же видела, как тебе хотелось. Да и… — она закусила губу, — все таки… Но бабушка она тебе. Другой-то бабушки у тебя нет. И отца другого не было. Ведь должны же быть бабушка и отец.

— А у сестры? — вдруг спросил Вадим. Мать вздрогнула.

— Людочка их сама по себе ненавидит, не меньше, чем они ее. С Людочки ведь все и началось. Они считают, я ее специально родила. Они же… они меня и в больницу уже привезли, чтобы я Людочку убила… А мне там так плохо стало, как представила…