Денис Коваленко - Радуга в аду

— А зачем ты… и меня еще родила? — через себя, покраснев, спросил Вадим.

— Так любила я его … и до сих пор, наверное… Хотела, чтобы если не он, то хоть сын у меня будет такой же… черненький, высокий… — Вадим отшатнулся, вырвался. Он был не черненьким и не высоким, он был как мать — моль бледная , как бабушка говорила. — Сыночек! — мама притянула его к себе. — Прости меня, сыночек, плохая я у тебя, плохая я мать. Прости меня. Я же любви хотела, семьи, обычной… как у всех. Он, знаешь, какой твой отец был красавец, такой, что дух захватывало. Когда любишь, ничего же дальше этой красоты не видишь. Не видела я ничего. Прости меня.

— А зачем ты за квартиру ходила, унижалась, зачем было…

— Не за квартиру я, за семью, за вас. И эту квартиру, что бы твоя бабушка там не говорила, не она нам подарила, не она поспособствовала. Я заводу двадцать лет отдала, с пятнадцати лет на заводе, с самого училища. Квартира эта служебная, льготная, я ее десять лет ждала, сама все пороги, все кабинеты обивала, молила. Вымолила. Она же, квартира, не наша, она же заводу принадлежит. Но не отнимут ее, мы ее просто ни продать, ни обменять не можем; но нам это надо? Так что не бабушка нас облагодетельствовала. Хотя и говорила, что без ее слова не обошлось. Может и так. Но я… я двадцать лет… двадцать лет в этой кабине, на двадцатиметровой высоте — двадцать лет. Ты… только представить себе не можешь, что… Что — всю жизнь — завод, цех. Вас двое… и в девяти метрах без ванны и газовой плиты! А мы жили. — Мама заплакала, она и так, когда говорила все это, плакала, но теперь и вовсе навзрыд, слова сказать больше не могла, все сына сжимала и рыдала, — он, может, отец твой и хороший, бабушка вот… Она все… за себя беспокоилась, за порядочность своей семьи. Все убеждала, что он болен, что от него рожать нельзя, что дети тоже больными будут. А вон вы какие у меня красивые и здоровые.

— А что у него? — и это Вадим через силу спросил. Такое всегда через силу спрашиваешь — когда это тебя касается.

— Говорят, шизофрения, — ответила мама. — Но по нем это разглядишь? Он, знаешь, какой был умный, такие все книжки читал, что я и не слышала. И по-английски говорил. И на заводе начальником цеха работал, людьми руководил. А разве больной может начальником цеха работать? Может людьми руководить? Он потом сам с завода ушел. Говорили, слишком много взяток брал, все в карты проигрывал. Он и уволился, чтобы не посадили — так, по крайней мере, говорили. Но, что, здоровые, что ли, взяток не берут и в карты не играют? Еще как берут и еще как играют. Его тогда бабушка и положила в больницу — все за растрату. Не знаю я подробностей. Но так надо было. А после больницы он и изменился. Тогда он психом и стал. Нервным, злым. А до этого только играл. Но все тихо. Он тихий был, все книжки читал.

— А он бил тебя?

— Да что ты! Пальцем никогда не тронул. Руки не поднял. Он только ругался все… плохо все говорил. Нет, он меня не бил. Не такой он, чтобы руки распускать; тихий все… Тихий, — повторила она отрешенно. — И несчастный. Без любви все несчастные. А я счастливая была, и сейчас счастливая, — ласково разглядывала она сына. — Я очень счастливая, у меня вы есть. А у него никого. Разве так можно жить — когда никого ?

— А почему он… — Вадим не мог этого произнести, но скрепился, выговорил. — Почему он… так говорил о тебе.

— Так плохо? — все с той же отрешенностью улыбнулась мама. — Так он обо всех так говорил. Он и не мог иначе говорить. Я только после, и то случайно услышала, он сам проговорился, в ненависти проговорился. У него отца, как ему его мать говорила, Михаил зовут, а отчество у него, у отца твоего — Сергеевич. По имени бабушкиного родного брата.

— А почему? — удивился Вадим.

— Вот и я спросила — почему? Вот тогда он чуть не ударил меня. Но опомнился, не ударил. Но сильно меня возненавидел за это «почему?» Я сама себя ненавидела за это «почему?» Потому , наверное. Кто знает — почему ? Так вышло. Так надо, значит, было. Тогда время такое было. Хотя и время, думаю, ни причем. Бабушка, она все что-то… Значит, так ей было надо. Не знаю я — почему .

Прошел еще год. И Вадим встретил отца. Не случайно, он искал с ним встречи. Сам не хотел себе в этом признаваться, но, только была возможность, ездил в парк, где собирались игроки, и ходил там, за отцом наблюдал, но все хотел, чтобы отец его заметил. Отец заметил его. И так встретились они, будто случайно. Встретились так, как и не было ничего, как расстались только вчера, и друзьями расстались. Страшно было Вадиму. И вид у отца не особо был приветливый, но, как только поздоровались, Вадим и забыл все. До этого думал, что не сможет с отцом говорить, не сможет — после всего . Но, только поздоровались, и как не было этого всего . Даже какую-то радость Вадим ощущал, что стоит и с отцом разговаривает. Еще час назад ненавидел его, уверен был, что и слова ему не скажет, что и сказать не сможет — от презрения и от ненависти. Но, только поздоровались, и презрение и ненависть делись куда-то, исчезли. Час целый стояли, разговаривали, о погоде, политике — отец очень интересовался политикой — об учебе спрашивал. О матери не спросил. Вадим боялся — спросит. Но не спросил. От этого Вадим совсем был счастлив. Тем более что и весна была, солнечно, тепло. И отец в гости его звал; на другой день и звал. Вадим сразу пообещал, что придет. Не мог он не пообещать. С тем и расстались — тепло и солнечно. Отец улыбался, доволен был, к тому же и в карты еще выиграл, даже Вадиму денег сам предложил — на мороженое, Вадим отказался, (отец не настаивал), отчего совсем был доволен. Договорились, что завтра он ждать его будет. Ни матери, ни сестре Вадим слова не сказал. Тайком стал ходить к отцу, каждую неделю ходил.