Денис Коваленко - Радуга в аду

Пожалуй, это было лучшее их время. Их тайна. Погода стояла хорошая — встречались в парке. Отец играл, Вадим с увлечением наблюдал, переживал. «А давай с тобой сыграем», — предложил сын. «Нет, Вадим, — отказался отец. — Во-первых, ты играть не умеешь». «А ты научишь». — «Нет, — отмахнулся отец, — я играю только на деньги, а ради пустого времяпрепровождения… у меня слишком голова болит, это же напряжение, это же игра». Вадим, конечно, расстроился, но отца больше не донимал. И то было приятно — всякий раз, когда он подходил к игрокам, все знали, что он его сын. Уже от этого Вадим приятно краснел и смущенно жал руки игрокам.

Когда шел дождь, Вадим заходил к отцу в гости. Часами сидели они, отец на диване, Вадим в кресле, отец угощал его чаем, сам не пил. «Не могу при людях есть, — ответил раз он. — Давно один живу, привычка». Вадим помнил, что отец его всегда ел жадно, с каким-то глухим гортанным глуканьем, хотя рта никогда не раскрывал и, вроде, не чавкал, но это глухое… это глум, глум, глум… словом, не приятно оно было, и отец знал, что неприятно, оттого и ел один.

— А страшно… жить одному? — как-то вдруг спросил Вадим, когда долго сидели они в тишине, слыша лишь шум дождя за окном.

— Ты хоть понимаешь — что такое одиночество? — отец спросил, все продолжая смотреть куда-то в стену. — Что такое страх? Нет, не боль — страх, когда ты понимаешь — что один. Совсем один. Когда так и тянет в петлю… когда жизни боишься больше, чем смерти, — отец отвел взгляд от стены и посмотрел на сына. — Смерть страшная, очень страшная. Но какова должна быть жизнь — если даже смерть перестает пугать? Но я никогда не был трусом и в петлю не полезу.

— Самоубийца трус? — негромко вырвалось у Вадима.

— Первый трус.

— Чтобы убить себя, много мужества надо, — голос Вадима дрожал все отчетливее, в памяти вдруг возникло бескрайнее поле, и эти бетонные блоки под окнами и арматура; и он, его тело — всякий раз, когда видел эти блоки, он представлял себя с торчащими из тела железными штырями и раздробленной о бетон головой. — На такое решиться… Какая же здесь трусость, — уже шептал он. — Здесь… Здесь как раз — смелость, и смелость первая. А, порой, и честь, — это сказал он, уже представляя самурая, совершающего харакири. Он тогда самураями был увлечен, японцами, мечами. И сам, в глубине души, мечтал вот так вот — погибнуть с честью.

Отец усмехнулся, глядел на сына пристально и все с этой, чуть заметной, усмешкой.

— Честь? — повторил он негромко. — Какая же это честь.

— Самурайская, — вырвалось у Вадима.

— Какая же это честь, когда брюхо себе вспарывают, чтобы позора избежать . Когда боятся. Боятся увидеть свой позор, услышать его. Вот выдержи этот позор, тогда — да, мужество. Мужество, как я считаю, равное святости. Не тот смелый, кто пулю себе в лоб или голову в петлю, — он на минуту задумался, — а вот когда ты в глазах всего мира тварью и подонком вышел, (и первым — в своих глазах), когда последняя шлюха плюет в тебя, и конца этому нет. И не бьет тебя никто, не режет, не пытает. Плюют только. И даже не плюют, а только говорят… очень неприятные слова говорят. Как вот это выдержать? Когда подходит к тебе последняя шлюха и имеет право тебе сказать — в лицо. А ты ничего сделать не можешь, ты же тварь, ты же понимаешь, что эта последняя шлюха, действительно, имеет право . А хуже — когда и она не подойдет, когда и она побрезгует даже плюнуть, даже подойти побрезгует. Как вот это выдержать?

— А разве … ты так живешь? — Вадим спросил, и сам испугался, даже замер, боясь и взглянуть на отца.

— Нет, — задумавшись, произнес отец. — Я живу по-другому. Я слишком один. — Он замолчал. Молчал и Вадим. Шум дождя усилился. В комнате стало темно, пасмурно. — Я привык жить один, — вдруг сказал отец. — Мне никто не нужен.

— И я?

— Мне никто не нужен, — с какой-то внезапной ненавистью повторил отец. — И твоя мать… — Вадим уже знал, что услышит дальше. — У меня была своя жизнь — своя, — голос его окреп. — И она, твоя мать…

— Папа, не надо! — воскликнул Вадим.

— Правильно, не надо! Ты всегда мать любил больше. А зачем ты тогда пришел ко мне? Зачем? Я не звал тебя. Я и ее никогда не звал. Чего тебе от меня надо? Зачем ты ходишь ко мне? Зачем? — и уже яростно разглядывал он сына, яростно и… чуть не плача. Он готов был заплакать от какой-то внезапной, нахлынувшей обиды. Он сумел удержаться. — Мои родственнички хотят меня упечь в психушку, они вот тоже все заходят ко мне, все о здоровье моем справляются, они только и ждут. А знаешь чего? Знаешь, что им нужно? То же, что и твоей матери — моя, вот эта вот, квартира. Но вы ее не получите. Не дождетесь, — отец сплюнул. — Не дождетесь, — повторил уже оживившись и даже с вызовом.