Денис Коваленко - Радуга в аду

«Все-таки, как он на Арсения похож», — всякий раз, к месту и не к месту, восхищалась тетя Аня, — ну, вылитый Сенечка». И дядя Глеб находил сходство Вадима со своим племянником. Они и познакомились с Вадимом, обознавшись . Да и Сенечка их жил с родителями в Москве. Это сходство и смущало Вадима больше всего. Впрочем, он старался не вдаваться особенно во все это. Ему нравилось бывать в этой семье; хоть порой и все эти разговоры об Испании, работе и президенте и наводили на него тоску. Разве его мама не работает? Разве она бастует? Но никогда не бывать им в Испании, и в Болгарии не бывать. А почему? Но не хотел он об этом думать. Ему нравилось бывать в этой семье. Никто здесь не считал, сколько он съел печений или пельменей, никто не раздражался, что он не помыл за собой тарелку, что ломал хлеб руками. Здесь все как-то было по-другому. Вадим не любил ходить в гости к своим родственникам, особенно теперь; раньше, когда был маленьким, как-то не замечал всего этого… теперь же… Все эти тетушки и дядьки, с которыми он был в родстве, все эти очень близкие и почти близкие… словом, не любил он… да и его не любили. А за что его было любить? Приходил, и обязательно чаем его угощай, а сам приходит, хоть бы конфету с собой принес. И, главное, никакого понимания, просто вот берет все и ест. «Ты прям, как еврей, — замечал ему дядька, — посуду кто за тобой мыть будет? У нас прислуги нет. И, кстати, ты здесь не один».

«Извините», — Вадим положил на место печенье.

«Да теперь, что уж там, теперь бери, раз взял, — отчитывал дядька, — теперь уж облапал его, теперь уж ешь. Да ешь уж, чего там. Мне жалко, что ли. Мы люди простые, мы люди русские, мы не какие-нибудь там евреи, — дядька, если надо было сравнить кого-нибудь с кем-нибудь ему неприятным, всегда этого ему неприятного, сравнивал с евреями. — Я своим трудом, своими руками на хлеб зарабатываю. И ты не смотри на меня так, мне печенья не жалко, я вон, хочешь, сейчас все это печенье — за окно, мне что, жалко? Мне не жалко. Я его за свои, кровные, купил. Ты понимать должен. Вот тебе сколько лет? Девятнадцать? Правильно ведь, девятнадцать, — подтверждал он. — Я в твои девятнадцать в армии служил, на границе. Не то, что вы — дезертиры, лишь бы откосить. Дедовщины они бояться. Дедовщину евреи придумали, чтобы вы в армию боялись идти, и чтобы нас поскорее американцы захватили. А то все нежные стали. Служить не хотят, работать не хотят. Лишь бы жрать, да в автоматы игровые мамины деньги просаживать, или в компьютер до опупения… вот и все вы в этом. Вот ты пришел в гости — к родной тетушке, а хотя бы апельсин какой принес. И вот сейчас — поел, а посуду кто, я, что ли, за тобой мыть должен? Я с армии вернулся, я на заводе сразу работал. И у меня и в голове не возникало к кому-нибудь в гости без бутылки прийти. Ну, с тебя никто бутылку и не требует, но хоть что-нибудь, хоть апельсин. И тетушке твоей приятно было бы. А то… — дядька в сердцах отмахнулся. — Смотришь, вот, сычом. Ешь уж. Знаю, что голодный. Сколько мать там твоя на заводе этом зарабатывает… и вас двоих кормит, знаю я все, — поучал дядька. — Работать надо и экономить, а то привыкли, как евреи, на шее на нашей, на народной. Вот был бы я президентом, я бы этих евреев всех бы… — дядька рубанул рукой, — всех бы, — повторил он. — И все бы тогда зажили. Все бы зажили. Я бы тогда сыну своему квартиру бы купил, машину бы купил. На Канары бы съездил. Э-эх, — вздыхал он, — что, собрался уже? — глянул он на поднявшегося из-за стола племянника. — Печенье-то забери», — напомнил.

«Не хочу. Пойду я».

«Ну, не хочешь, и хрен с тобой, — дядька взял облапанное племянником печенье и выбросил за окно, — гулюшки склюют», — прокомментировал.

Неторопливо «Волга» проезжала светофор за светофором, дядя Глеб следил за дорогой, из радиоприемника звучала музыка; тетя Аня, как обычно, спрашивала, как дела, Вадим кивал ей, погруженный в свои мысли; казалось, он слушал ее внимательно, увлеченно, Вадим умел так — казаться увлеченным, впрочем, и особого умения здесь не надо, если тетя Аня сама была увлечена, и достаточно того, что Вадим молчал, время от времени кивал, тем более что сидел он на заднем сиденье, и… достаточно… все было хорошо… все было спокойно. Вадим почему-то вдруг захотел, (впрочем, и не вдруг, часто он думал об этом, просто сейчас особенно), чтобы у него были вот такие же родители, такой же отец, рассудительный и… словом, хороший отец, добрый отец, который бы его любил, его маму любил, только чтобы это был настоящий его, Вадима, отец… от всего от этого тошно стало, захотелось сказать: «Стой», — и выбраться из этого счастливого, не обремененного его проблемами чужого семейства.