Алан Черчесов - Реквием по живущему

Для начала его поместят в маленькой, но длинной комнатке с привинченной к стене тяжелой скамьей, и прикажут сидеть смирно, ни с кем не разговаривать. Однако особого желания поболтать он не испытает, так и не отрешившись от своего брезгливого и настороженного безразличия к тем, кто уже много дней составляет все его окружение. Несмотря на приказ охранника, через пару-тройку минут шестерка заключенных (всего, считая и отца, их наберется семеро: двое из них, курносые, улыбчивые, гнилозубые братья-близнецы, будут проходить вместе по делу об изнасиловании собственной сестры. Да, говорил мне отец, этакие веселые безобидные молодцы, любимцы камеры. Лица белые, как свежее сало, и прозрачные, как капельки масла, глаза. «Так и угораздило, — объясняли они причину своего преступления, ухмыляясь довольно и проказливо, словно речь шла о сущей мелочи, вроде лакомства вареньем с барского стола. — Михайле-дворнику можно, а нам что ж — нельзя? Аль мы ей не родные? Или чем чужим попользовались? На наших-то харчах, сопливая паскуда, вона как пышкой взошла! Чего ж нам на потаскух кидаться, коли под боком свое и бесплатно?.. Ничё-ничё, нехай теперь Михайло ее и кормит, а мы тут отоспимся да впрок отдохнем. На нарах лежать — небось не кайлом воротить. К тому ж и похлебка здешняя задарма...» Угу, говорил отец, им нравилось, когда вокруг смеялись. К ним у меня тоже не было ненависти. Разве можно ненавидеть свинью за то лишь, что она свинья? И я пожму плечами, а он скажет: забудь. Если хочешь, забудь. И я кивну, но не забуду...) затеет негромкий, но оживленный разговор, не обращая на солдата ни малейшего внимания. Отец не станет встревать в него, слушая рассеянно, вполуха. Он будет ждать и думать о своем. Заключенных начнут выкликать по фамилиям и по одному выпроваживать в зал. Потом их останется только трое, и по серому, в пятнах, небу, зябко свернувшемуся у решетчатого окна, отец поймет, что уже далеко заполдень, и отчего-то думать сразу сделается невмоготу, и отчего-то опротивит сверять своим терпеньем время. Он почувствует, что проголодался, и впервые без отвращения вспомнит тюремную баланду.

Внезапно слух его резанет чем-то невнятным и знакомым, он прислушается, но слово скользнет неприметно и мимо, и отец решит, что ему почудилось. Близнецы, лениво-спокойные и равнодушные, заведут меж собой, позевывая, тихий спор. «Не-а, не хватит. Тут стена цементом прихваченная, — заговорит один. — И потом опять же, камень крупный, глухой». Он постучит кулаком о стену: «Видал? Шашка тут не потянет. Все равно что пальцем ковырять — одна щекотка». — «Ну а коли пару взять? Парой-то насквозь изгвоздит!» — предположит второй, а первый цокнет языком и с сомнением искривит рот, потом почешет русый затылок и скажет: «Не меньше пяти. От пяти, глядишь, и разнесет...» — «Только пылюка останется. На то и динамит...» — подтвердит второй, и отец вздрогнет. Он поймет, что слово вернулось, и у него быстро и не в лад заколотится сердце. Потом он спросит: «Как ты сказал?» Он толкнет его локтем в бок и хрипло повторит: «Как ты сказал это слово?» Близнец зевнет, ухмыльнется незлобиво и ответит, и тогда отец спросит про белгов. «Да, — отзовется другой. У них его много, хоть все горы подряд взрывай. Бельгийцы. Бельгийцы, а не белги». Отец помолчит, запутавшись сердцем в тревоге, а когда выпростает со дна ее свою мысль, попросит простуженным полушепотом: «Расскажи, какой он?» — «Динамит, что ль? Известно какой. Обыкновенный. Какой же еще?» — «И скалу взорвать может?» — «Может. Отчего ж не взорвать, коли надобно? Ему ведь, динамиту, разницы нету, лишь бы заряд достаточный был». И отец заставит себя подумать: «Это еще не всё. Нельзя быть уверенным, если не знаешь, зачем им это было нужно. Я не знаю, зачем им было нужно взрывать скалу». Потом он увидит тот дождь и вспомнит про вставшую кобылу. И когда они расскажут ему про бикфордов шнур, он поймет, почему никак не мог описать Одинокому змею (не была она ни чересчур короткой, ни длинной для гадюки, во всю длину он вообще ее не видел, а увидал лишь настолько, чтобы разом углядеть похожесть и отличие, чтобы заметить ее быстрое, мельком, несоответствие размерам обычной змеи, но не понять при этом, что дело не в длине, а в толщине: для гадюки была она слишком тонкой и хрупкой, все равно как ручей для реки).

Братьев выкликнут и уведут в зал суда, а мой отец рассеянно уставится на тщедушного солдата и его винтовку со штыком и осознает это только тогда, когда тот с веселой опаской спросит: «Ты чего зубами строчишь? С перепугу аль с болезни?.. Строчит и строчит, словно дятел...» А отец, не дослушав его, громко подумает про себя: мельница! И скажет вслух: «Мы просто подвернулись. Барысби мельница нужна была...» — «Чего? Ты мне бредовым-то не прикидывайся! В зал призовут — там хоть в падучей бейся, а тут знай сиди да молчи!..» — сердито крикнет солдат, и отец уловит слухом страх, но не опустит глаз, занятый своими мыслями. У него опять застучат зубы, но он не заметит, крепче стиснет за спиной ладони и ощутит, как грудь его и плечи заливает оскорбленной силой. Сидеть ему будет неудобно и странно, и он поднимется навстречу тут же уперевшемуся в него штыку. Потом он увидит штык, удивится ему и послушно усядется на скамью, вмиг забыв о солдате. Он будет жадно думать о своем, каждой мыслью радостно, просторно скользя по обретенному впервые строгому и волнительному порядку, что сложился перед ним в четкий, как решетка, рисунок, где в прочной спайке завязались сталью все звенья и узлы. Он потеряет время, но потом, додумав до конца, сшибется с ним сердцем и снова разглядит солдата и стены, потом посмотрит на дверь, что ведет в зал, и отвернется, уткнувшись взглядом в другую дверь, ту, что выходит на улицу и отпирает прохладный вечер. Теперь он увидит, насколько она близка, и поразится своей нерешительности. Переведя глаза на охранника, он станет прикидывать в уме величину потерянного времени и то, во что оно ему обойдется. Их будут разделять два шага — мелочь даже для мгновения. Он поймет, что надо торопиться. Тогда он прицелится в середину, в самый надлом, сомкнутой под солдатской рубахой дуги и, набычив шею, с минуту будет готовиться, следя исподлобья за охранником. Он бросится вперед, вонзится солдату головой под дых, и подкошенное щуплое тело начнет оседать перед ним по стене. На всякий случай отец поддаст ему разок коленом и услышит, как рухнула на цементный пол выпавшая из ослепших пальцев винтовка. Он подойдет к ней спиной, встанет на корточки, нащупает цивье, упрет винтовку в скамью и изловчится перерезать штыком стянувшую занястья веревку. Потом он отцепит штык и взломает с его помощью замок, распахнет дверь и кинется вверх по улице. За все то время, что он будет готовиться к побегу и бежать по улице, отец ни разу не вспомнит об Одиноком...