Алан Черчесов - Реквием по живущему

У них родятся ублюдки. Ну а это — гибель для всякой истории...). Там, в тюрьме, среди людей, готовых забить человека до смерти, отец заставит себя не спешить и будет постепенно, каплю за каплей, копить в себе спокойную уверенность — задел для предстоящего высвобождения. Он воспитает в себе полное безразличие к тому, что думают и говорят о нем здесь, в стенах острога, всецело занятый тем, что сделает там, на воле, и потому вовсе перестанет отвечать на расспросы и даже откажется настаивать на своей невиновности. Он с, удивлением обнаружит, что откликом на его поведение будет растущее к нему уважение — не только среди сокамерников, но и со стороны усталого и вечно грустного следователя с печальными глазами, который, намаявшись с ним на трех скучных и вялых допросах, с кислым удовлетворением заметит: «Я свое исчерпал. Теперь уж, батюшка, суд. Там упрямых не жалуют. Ну, будь здоров...» Отец лишь вздохнет с облегчением и отправится в камеру отдыхать — и додумывать.

За это время у него уже немало надумается. Он надумает про юношу, выросшего из сироты-мальчишки, что когда-то украл у единокровных с ним воров ворованного коня; украл для того, чтобы перестать быть вором самому и не осиротеть еще и могилами; украл, чтобы ценой собственного детства сделаться хозяином беспримерного своего одиночества; украл, чтобы никогда больше не красть — а теперь вот украл снова.

И надумается отцу, что крал он неспроста и, как видно, не для себя даже — для себя он заместо этого приберег какую-то мысль, задумку, которая-то у отца никак вот и не додумывалась, но зачиналась она как раз там, где лежал ответ на вопрос, для кого это Одинокий украл, почти не таясь, полный мешок скобяной утвари, которую мог с легкостью обменять — ну хоть на привезенную им в лавку картину? И чем больше будет размышлять над этим отец, тем сильнее будет убеждаться в том, что этот человек — он сам. Тем очевиднее ему будет становиться, что Одинокий для того лишь и пошел на воровство, чтобы сделать вором его, отца, и упрятать, как вора, за решетку. И тут ему сделается ясно — до издевки ясно, до возмутительной простоты,— отчего это он почти не таился и бесцеремонно звенел награбленным, обрекая разбуженного, растерянного отца на дальнейшее упрямое молчание, зная, что тот ни за что не предаст и будет терпеть до последнего. И вспомнится его вечернее «прости, коли что не так» и крепкий, бодрый топот не обвязанных тряпьем копыт жеребца. И это уже будет немало — понять если не всю его задумку, так хотя бы часть ее, промежуточную цель, которая сведется Одиноким к тому, чтобы упрятать отца за решетку. Упрятать ради его же, отцова, блага. Только вот в чем оно заключалось, отец покуда не поймет и будет напряженно, до седьмого пота, пытаться угадать, чем же так была страшна для него воля, если вдруг единственное спасение от нее отыскалось в том, чтобы прослыть вором и оказаться в остроге? Чем же так она была страшна, если вынудила дошедшего до рубежа, созревшего для убийства лавочника пойти на сговор с Одиноким — в том, что сговор состоялся, отец уже будет уверен — и согласиться враз избавиться от нанятого сторожа, два месяца послушно охранявшего его отчаяние, не позволяя ему тем самым сделать последний шаг и обагрить свою совесть кровью женщины, что сводила его, лавочника, с ума и утоляла страсть его ровно настолько, чтобы еще пуще ее раззадорить и превратить в жажду уничножения? Чем была так страшна для отца воля, если страх этот нашел отклик даже в испуганном сердце лавочника, который сам пуще всего боялся сделаться убийцей?

И тогда смутная, несмелая, как фитилек, догадка повергнет отца сперва в изумление, а потом и вовсе приведет в ярость, так что его насквозь прошибет холодной испариной, и он в каком-то зловещем оцепенении, словно человек, сорвавшийся в пропасть, поразится безмерностью несправедливости, толкнувшей его на бесконечное это падение, той запредельно жестокой, глупой и посторонней силе, что так бездарно распорядилась за него его судьбой. В нем все восстанет, вздыбится против невозможной этой догадки, но тогда, в первый раз, он еще изловчится на сильной, гордой волне, славной бешенством своим и поднявшейся из глубины существа его, отшвырнуть ничтожную эту догадку прочь от своих изморившихся мыслей и будет повторять, как заклинание, спасительные слова: нет, этого не может быть! Не может же быть, чтобы настолько глупо! Я бы никогда не убил ту женщину! Впереди меня тут всегда шествовал лавочник. Нет, они не могли такое подумать! Они бы не посмели...