Алан Черчесов - Реквием по живущему

Однако, как бы ни уверял он себя в беспочвенности гнусной той догадки, сама мысль, что вора из него сделали лишь затем, чтобы помешать ему стать убийцей, окажется столь пронзительной и едкой, что со временем замкнет его уверенность неприятным, преступным сомнением, и, хотя он так себе и не позволит принять ее, липучую эту догадку, в качестве пусть даже только обычного подозрения, отделаться от нее по-настоящему он не сумеет. «А вот ведь, гляди ж ты,— будет размышлять он, попавшись в очередной раз на горькую наживку,— коли б тогда повезло, так убил бы Лопоухого. И сам глазом бы не моргнул. Неужто так вот запросто? Выходит, он все ж таки во мне сидит — убийца то есть? И только часа дожидается?» А потом подумает: «Ну уж нет. Все одно не сходится. Откуда им знать про Лопоухого. Она-то не Лопоухий. Чтобы ее убить, надо б прежде об нее испачкаться, а тут я замком застрахован был. Не-ет...» Дальше этого «нет» будут сплошь темень и пустота, и он, отвернувшись от них, начнет размышлять о другом.

О том, к примеру, как и когда собирается вызволять его из тюрьмы Одинокий, и на что он его обменяет, чтобы смыть с отца воровство? Может, на украденный мешок, а может, на очередную картину или на себя самого? В том, что тот его вызволит, огец теперь будет уверен. Да и как иначе, если... Ну, если иначе — это уже будет и не Одинокий. «А суд — что мне суд? Мне не им срок положен. То есть со мной-то срок его как бы и не в счет. Тут все наперед Одиноким размечено. Может, еще и вовсе до суда отсюда выберусь...» Но тут его охватит нестойкое и дряблое, унылое беспокойство. Он вспомнит погибшего лавочника и неправильную, случайную смерть его, вмешавшуюся в отцову судьбу как неотвязное, дурное знамение, и он опять увидит, как это знамение задымляет ему память коричневатым прогорклым обволоком.

Потом он станет думать о картинах — чтобы не думать о женщине. И о картинах ему надумается удивление. И удивляться будет он тому, что все они — так ли, иначе ли, но — породнились со смертью. Одну положили в девчоночий гроб, другая сгорела на годовщину, а третью сожрало пламя — вместе с хозяином. И тогда отец примется размышлять над тем, что такое настоящая красота и почему это она бродит в обнимку со смертью. Но очень скоро он устанет про это думать и оставит решение на потом (только для него это «потом» так никогда и не наступит, и словно по наследству решать его «потом» достанется мне, так что спустя три неполных десятилетия я, сидя у костра, в котором будет дотлевать куцее, пачкающее память мою изображение «ведьминого дома», запоздало подумаю: «Зря я это. Оно недостойно огня. Оно недостойно гибели, потому как никогда и не рождалось». Глядя на пламя, я обожду, пока во мне дозреет растревоженная жаром от костра, но зачатая еще отцом моим истина, а когда она сложится в слова и снова наступит тьма, я отворю уста и отпущу ее в свежую лунную ночь к самым звездам: «Они похожи — красота и смерть. Только им под силу заставить жизнь исповедоваться. Но красота сильнее смерти. Иначе как бы я запомнил те холсты, которых никогда не видел сам, воочию? Ну а этот вот пепел забуду напрочь. Я уже его забыл. Его будто вовсе не было...» А когда я засыплю им угли, лягу и укроюсь буркой, и буду глядеть в искрящиеся небеса, и буду вдыхать в себя запах костра и ночной ветер, мне почудится, что она, красота, сильнее жизни тоже. Если только, конечно, жизнь сама не сильнее смерти. Но в ту далекую ночь я не захочу в это верить...)

Мысль о побеге долго вообще не будет приходить ему в голову. Она не будет посещать его до самого суда. Она не посетила бы его и на суде, если бы опять — теперь уже вторично с тех пор, как угодил в тюрьму отец, — в его надежды не вмешался случай и не распорядился развести вдруг два события, назначенные в один и тот же день: посещение крепости митрополитом, намеченное на первый понедельник октября, и дату разбирательства в суде отцова дела. И случай устроит так, чтобы присяжные посчитали для себя первое событие куда значительнее второго, а потому, дабы избавить друг друга от томительной необходимости заседать полдня в суде, когда все жители крепостного городка соберутся на площади поприветствовать святейшего гостя, порешили сделать себе в первый октябрьский понедельник выходной и раскидать дела на два соседних. Так дело моего отца перенесут к рассмотрению на целую неделю вперед, присовокупив к пяти другим делам. И в последний сентябрьский понедельник в обществе тщедушного солдата и его винтовки со штыком он прошагает со связанными за спиной руками несколько кварталов к зданию суда, досадуя на то, что именно ему, а не кому другому, не хватило места в подводе с заключенными, и вот теперь приходится позориться да краснеть под нахальными взглядами прохожих.