Алан Черчесов - Реквием по живущему

Я что хочу сказать: нет, не боязнь оказаться в остроге, не трусость и даже не одиночество заставили его опоздать. А именно что — свобода! И этой свободы свалилось на него столько, что сдаваться ему было совсем уж невмоготу, словно бы и нечестно было сдаваться по отношению к тому прохладному безграничью — свободе, — что выносил он в своем одиночестве. И потом — он ведь помнил, слышал еще в себе всегдашнее неуменье проигрывать, и, может, уповал на него так, как никогда до того. И получалось, что неуменье это играло с ним злую шутку, тем более что теперь он должен был поставить на него собственную неуемную свободу, чтобы до конца бороться за благородный свой замысел, лучше которого даже он, Одинокий, сотворить ничего не мог. И в попытке спасти всю затею он рискнул не спешить, и не спешил потом настолько, что не успел вовсе. Так мне сейчас это видится...

И тогда он пошел к Барысби и сказал ему: «Кое-что изменилось. Про прежний уговор забудь». И тот сказал: «Так не бывает. Слово держать надобно». И Одинокий ответил: «Конечно. Я обещал тебе год, и ты его получишь. Только для этого тебе придется с ним поменяться местами». А Барысби сказал: «Ты спятил. Нет. Не хочу. Лучше уж смерть, чем позор». А тот сказал: «Лучше. Лучше, ежели это обычная смерть, а не смерть с позором». А Барысби долго, потно думал, покусывая усы, потом спросил: «А как-нибудь по-другому нельзя?» И Одинокий покачал головой. И Барысби спросил: «Чего ты хочешь, чтоб я сделал? Любопытно мне просто, что ты можешь мне предложить?». — «Еще бы не любопытно, — сказал Одинокий. — Тебе теперь любопытства не занимать...» — «Говори, — перебил Барысби. — Не то ведь я и плюнуть на все могу». — «В том и беда твоя, что не можешь. Зато можешь другое. Ну, скажем, мешок утвари скобяной прикупить — денег-то у тебя, поди, хватит, — а после запрячь коня и в крепость съездить». — «Ты хочешь, чтобы я...» — «Да, — сказал Одинокий. — Примешь вину на себя и заместо него сядешь. Потом, глядишь, он и простит, тем более что знать будет, кто вор настоящий. Понял? А коли понял, выходит, будто я не для него — для тебя крал, верно? Странно выходит, да только вроде еще правильнее... Острог-то больше по тебе, чем по нему или мне, плачет». И Барысби понял, однако для приличия запросил сутки — обдумать чтоб. А согласившись, запросил еще и все дни, что оставались до суда, и Одинокий, конечно, не возражал. И размышлял, наверное, о том, как это все опять удачно складывается, и даже в чем-то удачнее, чем прежде, потому как теперь он вроде бы снова пошел на мировую со своей несуразной свободой и видел уже, как можно ее перетерпеть с пользой для своего красивого замысла. И рассчитывал на то, что сумеет породнить их — свободу и замысел, но главное, пожалуй, свободу — с тем, что принято называть высшей справедливостью, хотя, если честно сказать, никто мне никогда не растолкует, чем отличается она от высшей несправедливости, и дело тут, как видно, в том лишь, насколько, по большому счету, справедлива несправедливость или, наоборот, присуща и угодна богам пресловутая и вечно призрачная справедливость. И, коли здраво рассудить, оба эти слова обычно для того только и употребляются, чтоб оправдать себя в происшедшем или, на худой конец, утвердить свою способность стать праведным в будущем, — вот и вся разница между людьми, один из которых с гордостью скажет: «Я поступил как было должно», а другой покаянно признается: «Я был неправ».

В общем, когда Барысби согласился, у Одинокого были все основания полагать, что проиграть ему опять не удастся, и Барысби, для которого теперь, напротив, проигрывать чуть ли не постоянной работой сделалось, запросил о маленьком одолжении и сказал: «А как же сын? Я уж про остальных не спрашиваю, но сын-то мой как же? Неужто за твое воровство и ему позором отвечать? Ты должен...» — «Нет, — возразил Одинокий. — Должен — плохое слово. Ничего я тебе не должен». — «Ты должен, — упрямо повторил тот, — потому как кроме тебя некому. Помоги ему не поверить». И Одинокий кивнул, поразмыслив: «Я скажу ему, что украл, чтобы спасти вас обоих». — «Только это?» — спросил Барысби. — «Да. Больше я ему ничего объяснять не стану. Объяснять будешь ты, если когда-нибудь у тебя на то духу хватит». На том они и порешили, и, думаю, ко всей той жгучей ненависти, что испытывал Барысби к Одинокому, щепоткой пороху добавилась еще и благодарность. И, наверно, ненавидел он его уже куда отчаяннее и горячее, чем можно ненавидеть простого смертного, ненавидел так постоянно и самозабвенно, как ненавидят лишь свой безрадостный удел. Ненавидел тем сильнее, что не посмел его пристрелить, когда крался той памятной ночью за его тенью по кладбищу и когда оба они — и Барысби, и Одинокий — были готовы к тому, что раздастся выстрел и завершит последним громом проклятый дождь, что уже сделал Барысби убийцей — пусть против воли его, но не настолько, чтоб его простили, но все-таки достаточно, чтобы не позволить ему убить вторично, теперь уже намеренно, а потому хватило Барысби на то лишь, чтобы поднять ружье и долго целиться, покуда Одинокий будет говорить с могилами, а после так и не спустить курок, вернуться в дом и слушать сердцем свой стыд, и знать, что на рассвете враг уйдет — он же видел, как Одинокий седлал коня, только подумал сперва, что тот спешит искать бельгийцев, ну а потом, когда отправился к ним сам и вместо них в карьере встретил злого и встревоженного управителя, разобрал от него, что исчезли они еще прошлой ночью, загрузив в казенную повозку все свои пожитки и даже не наняв проводника. Тогда он понял, что они спаслись, а заодно спасли ему и половину суммы, положенной за их услуги, и ящик динамита, и тут же понял, что для его собственного спасения суммы этой ничтожно мало, ибо нету на нашей земле такого количества денег и серебра, которое помогло бы спастись от Одинокого или от знания того, что ты — убийца. И Барысби спросил у управителя, сколько стоит та казенная повозка вместе с кобылой, а потом снял шнуровку с хурджина и отсчитал монеты. «Вот, — сказал он, — столько стоит не быть должником». А как снова приехал в аул, говорят, два или три дня ровным счетом ничего не предпринимал, и ровным счетом ничего не предпринимал Одинокий, вернувшийся из крепости, где оставил моего отца сторожить чужие ночи. А потом ждать уже было невмоготу, и Барысби снарядил своих младших и послал их купить жернова для новой мельницы, а всем аульчанам сказал: «Не вмешивайтесь. Мы сами отстроим. Я и моя семья».