Владимир Киршин - Дед Пихто

— У меня есть знакомый в Париже — не тот, который умер, а тот, который жив.

— Идём, идём, медведя увидишь.

— Заходишь на завод-то?

— Да забегаю иногда.

— Угу. Он уже полгода закрыт.

— Давай скорее, я замёрзла.

— Пока, бой. Люби маму, слушайся папу. Не перепутай!

— Вот — кто мы такие?

— А из норки стоит шестьсот восемьдесят.

Камешки, конечно, случайны, но —отобраны, выходит

— случайны не вполне. И друг с другом они как-то связаны — не по смыслу, но — по цвету. Как говорит мой младший: «Приколись. Прикололся? Теперь фигей». Фи-гею:

— Квартеронки очень красивы, а если руки холодные, то ребенок замёрз.

— Убери ружьё, это грешно.

— Всё, всё, пора. У меня сейчас туфелька в тыкву превратится.

— Ну... это можно только из кубиков сложить.

— Поставь по-нормальному.

— Ты уже кончил?

— А я тебя не спрашиваю — ешь давай.

-Ну и что? Он же не обещал нам жить вечно.

— Коза как жертва обстоятельств.

— А вот — Марио, он служит в местном госпитале, его летательный аппарат построен из четырнадцати негодных костылей!

— Откушу-ка я ему голову!

Занятие такое — наблюдение за ручейником. Если долго смотреть на бегущую воду нашей речи, то на дне, среди разного лесного мусора, можно увидеть живого обитателя

— крохотного и юркого. Нарочно не скажу, как он выглядит. Только надо не шевелиться — а то спугнешь. Как говорит мой младший: «Пофигел? Теперь обломайся».

— Квартеронки очень красивы, а ножи от горячей воды тупеют.

— От хуанхуан пищевого уксуса родится насекомое цзюю, от цзюю — насекомое моужуй, от моужуй — вошь на тыквах.

— Я смотрел на это сквозь зубы.

— Распишитесь вот здесь.

— Иди полежи, я сказал.

— Оставленный без присмотра, сумеет прогрызть дыру и удрать.

— Как, как штаны называются, в которых вчера Люся была?

— Это полагается распространить на всю страну.

— Горячей-то так и нет?

— Это какой-то ад!

— Пригласили девушку сниматься — напоили, обыграли в карты и спрашивают: ты чего так материшься?

— Картошка лопнула — в ожидании вас!

— Куда я екое урево-то пущу?

— Я ведь тебе объяснял, а ты внимания не определила настоящего.

— Бох есть дух.

— А то.

— Ты меня вчера стукнул об люстру? Стукнул. Ну и всё.

— Кому, кому ты дала: моему врагу-у!

— Ничё.

— Тут самое время обратиться к блузке в точечку.

Дождь, я в реке по шею, вода кругом кипит, капли выпрыгивают кверху шахматными фигурами: королями, ферзями, слонами — коней нет, я за коней за всех отдуваюсь и ржу и гогочу — я плещусь в реке в грозу: то выпрыгиваю из воды по пояс, как шах, то замираю глазами вровень с королями, хищно, как мат, — дождь заливает мне глаза, но я все равно таращу глаза перед собой и во все стороны жадно, чтобы ничего не пропустить и не забыть. Дик, Дик, Дик! — кричит мне женщина с берега, она сидит на берегу в голубой курточке под зонтом, зонт качается взволнованно. Тебя убьёт молния! — кричит она мне, и тогда я выхожу из воды, обвиваемый струями: большой, сильный, мокрый. Знаешь, какая самая глупая в мире шутка? — кричу я ей, и голос мой безудержен и весел, как гром. — Это выйти из воды и облапить сухую молодицу, сухую и сердитую, как комсомолка! Ну иди, — покорно опускает она передо мною зонт. Капли бьют её по плечам, но мне надо сердитую, а где же я тебе сердитую найду, говорит она мне, светясь от счастья, и тянется, тянется ко мне, а я уже отвернулся и шарю руками под перевёрнутой лодкой и чувствую, как женщина горячей ладонью стряхивает с моей спины воду. Мокрое днище лодки блестит под дождём, я ставлю посередине блеска бутылку вина и рядом прозрачную невесомую рюмку и распрямляюсь. Я хочу двигаться, я остро жив, я восклицаю, декламирую, шалю, пою — потому что вина мне не надо, и женщины этой я не хочу, и солнце мне не обязательно — всё это у меня уже есть. Я остро жив, я полн собой и наконец-то свободен, могу нести чушь полнейшую, мокрейшую, дождейшую, долгожданнейшую чушь и двигаться в ритме взбаламученной ливнем природы — о восторг! я гол! Я наг и мокр, и бояться мне больше нечего. Скажи, Долли, чего люди боятся? Молчи, Долли, люди боятся, что одежда их плоха, некрасива и промокает. А я сме-ме-меюсь над ними! Дай-ка мне твою куртку, что-то я замёрз поче-чему-то как-то...

Свеча. Я лежу на диване в читальном зале и дремлю. Глаза мои полуприкрыты, мыслей нет, я вижу складку шторы, и все. Мимо неслышно ходит Долли, она где-то там запирает двери библиотеки, зачем-то заставляет их стульями, задергивает шторами окна. Со спины Долли восхитительна. Спереди многое отвлекает: взгляд, смущенная улыбка, слова — а со спины ничего этого нет. Долли заваривает чай с липовым цветом и что-то мне рассказывает про него, про липовый цвет, какие-то справочные сведения, — я прошу тишины, и она послушно замолкает. Но сладкая дремота не возвращается, и я поднимаюсь с дивана, сажусь. Диван хороший, с дорогой обивкой, я грубо ласкаю его теплые формы. Поднимаю голову. Кругом стеллажи с периодикой. Темные портреты в золотых рамах. Всё солидно. Хорошо. Где ещё заниматься любовью писателю, как не в читальном зале? Всё правильно. Огромное пространство зала не смущает меня, надо только внести в его структуру свой компонент — композит — я композитор: я направляюсь к журнальному столику в углу, разгружаю его, составляю на пол горшки с цветами и тащу столик к дивану. Долли замирает в немом (как приказано) восхищении, потом несётся протереть столик и водрузить на нём наш скромный светильник. Ты умница, Доленька, ты всё понимаешь без слов, это книги испортили тебя, ты не виновата, ты — чудо, и имя твое — дольче, и катается оно на языке, как конфетка: Доленька, леденчик, подожди, подожди, я закончу свою композицию: постелю на середину столика белый лист, поставлю на него наше вино и рядом — прозрачную невесомую рюмочку, одну на двоих, и всё это — в жёлтом свете свечи. Ну вот. Долюшка моя...