Владимир Киршин - Дед Пихто

Ну, вот это получше.

/

Давеча наслаждался покоем. Лежал на диване и наблюдал единение Прошлого с Будущим: с надутыми губками они приблизились друг к другу, сцепились мизинчиками: «Мирись, мирись...» — и исчезли. Осталось —я.

II

Не знаю, чего хочу. Всё есть...

III

У нас молоко в наборе с водкой продают :

1 бутылка водки -I- 5 пакетов молока. Сон.

— Ну и волнюги! Экая силища!

— Ну ничего, мы им тоже дали.

— Ха-ха-ха! А в море не холодно, заметь.

— Зато на берегу — НКВД сплошное.

— Айда бегом!

Мы заскочили в бар, взяли кофе, срочно, коньяку — отогрелись. Примолкли.

Мысли встали.

Бубнил телевизор, скользила барменша, шкура на стене пахла табачным дымом. Крошки на скатерти складывались в аккуратную кучку. Потом — ногтем — в полумесяц. Потом выстраивались в линию, а линия изгибалась морской волной. В правом ухе была вода. «Понимаешь,

— морщил лоб Мак, — уже вторая аватара без любимой. Без единственной. Тяжело, опять невстреча — понимаешь?».

Долго, трудно, нудно взбираешься по ступенькам, пыхтя на весь подъезд, твёрдо бросаешь курить. Подползаешь к его дверце, дёргаешь за коклюшку — где-то далеко отзывается колокольчик. Шаги: «Кто там?» — «Я».

Ещё одно удовольствие — посидеть в одиночестве у раскрытого окна.

Летний вечер, длинные тени на зелёной траве, группами — клёны, тополя. На вершине старшего тополя трепещут листья — как в детстве.

Детство: мне девять лет, я стою, разведя руки, посередине комнаты, а мать примеряет на мне недошитый костюм: вертит мной, обкладывает со всех сторон лоскутьями пахучей материи, смётывает их, поддёргивает край

— а он опускается, мать сердится и говорит мне грозно: «Стой прямо. Ну? Так сколько будет восемью восемь?». И я отпечатываю в памяти навек: восемью восемь — шестьдесят четыре — нынешний год, шестьдесят четвёртый. За окном лето, я смотрю с тоской на залитые солнцем тополя: лето, оно так быстро кончается, зачем мне этот костюм, зачем таблица умножения... «Стой прямо, кому сказала! Восемью девять?». Тут мне проще вычесть: 80 — 8 = 72. Семьдесят два, обиженно отвечаю я матери. И пока она дёргает края ткани, гляжу с тоской на часы и на вершины тополей за окном. Пять часов вечера, зачем-то отмечаю я, — вот такие тополя, вот такой шестьдесят четвертый год — надо запомнить.

И я запомнил.

Зачем? Хорошо помню внезапное ощущение важности текущего мгновения —торжественное, высокое чувство, странное для девятилетнего мальчишки. Оно оказалось пророческим: я пришит к тому времени навсегда. Его приметы стежками то и дело объявляются в нынешних днях, и я радуюсь и волнуюсь, слыша те запахи, те звуки. Я верю только им, они крепят ткань моей жизни, вечно сползающую модную ткань, которая никогда не будет сшита

— я это уже понял, она будет сползать ВСЕГДА. Я каждый день, как проклятый, буду сшивать её, модную, а она будет расползаться, а я буду сшивать, сшивать — пока не кончатся нитки. Тогда мне всё надоест, и я умру. Неужели я догадался об этом в девять лет?!

Под окном по траве бредёт на костылях паралитик. Движения его сложны и, наверное, мучительны, но бредёт он не по дорожке, где легче, а по густой траве. Он давно уже не ребёнок, но ему почему-то важно пройти по траве. Почему? Страдания учат мудрости, — быть может, он мудр и ценит простые вещи — траву? По-детски не думая — чует в траве истину? Родственная душа, умиляюсь я. А паралитик, тем временем, извиваясь и загребая ногами, заходит за куст, неверными движениями рук расстёгивает ширинку и мочится в траву в аккурат под моим окном. Привет.

Моё окно во втором этаже. В детстве я жил на первом, в молодости — на пятом, теперь я — на втором. Такая вот моя биография вкратце и весь мой духовный путь: первый — пятый — второй. Надо позвонить Галке.

На меня надевают новые башмачки. Они отвратительно блестят, жмут и стучат по полу твердыми кожаными подошвами. Мне всего четыре года, но я уже точно знаю, что это неприлично — новая обувь.

«С гольфами!» — железным голосом отметает все мои протесты мать. Она стаскивает с моих ног блестящий мой позор и выхватывает из ящика шкафа ещё и два белых получулка — два белых праздничных гольфа посреди обычного, моего, дня. Всё, это конец. Слёзы утраты целого дня застилают всё вокруг, я вою осиротело, я горько и безнадёжно рыдаю, а мать суровыми рывками натягивает на мои ноги гольфы, башмачки. Я капризный, по её словам, парень, и меня не следовало бы отпускать к соседям смотреть телевизор. А я и не просил. Вернее, я просил утром, но потом были жуки и пчёлы, потом мы с ребятами играли в песочнице и так дружно готовили из одуванчиков обед, после этого был ещё дома настоящий обед с непереносимо горячим супом и непосильного размера котлетами, потом я спал — с трудом уснул, следя за квадратами солнца на полу, и нате — будят. Куда? Смотреть мультфильмы. И в белых гольфах обязательно, и в новых башмачках: соседи не должны думать, что мы бедные. Драма.