Владимир Киршин - Дед Пихто

Зато как приятно войти в его мастерскую, повесить авоську с портвейном на велосипедный руль, переобуться, а если хочешь — и переодеться в сухое.

— Эту шляпку здесь Люська оставила. Помнишь Люську?

Помню ли я Люську, гм.

Хорошая работа. У Люськи хорошая работа в учреждении — заполнять бланки «почетных грамот», норма — 300 штук в неделю. Норма, а чего.

— Хе, — сказал я, — действительно.

И прислонил карточку к банке.

— Ты на слова не смотри, — захрипел простуженно Мак. — Ты между слов смотри.

— Где это ты простудился, — сказал я.

На нём была синяя детская курточка — рукава по локоть, драные между ног джинсы, персидские вышитые туфли на ногах, а на голове — зелёная дамская шляпка таблеткой. Он, сопя и кашляя, мыл стаканы, поливая на них из чайника и выплескивая воду в камин. Из заднего кармана свисал хвостом грязный носовой платок.

— Все самое главное — между элементами, — жутким разбойничьим хрипом вещал он в каминую трубу, что-то там высматривал, какие-то, должно быть, «элементы».

— Всегда — между. Есть хочешь?

Люська — язычница. Люська вкладывает душу в пирог, а пирог вкладывает в милого — и поселяется в нем, в милом, счастливая.

Мак все делает просто так. Вот он нахлобучил себе дамскую шляпку. Зачем? Да просто так: лежит шляпка — он надевает её себе на голову: шляпа — голова, простое движение простого человека. Он прост, он не наряжается почудней — он так живёт. Ему просто.

Предметы его любят. Они липнут к нему, как гвозди к магниту.

— Это знаешь что? — говорит он. — Это сталь. Только очень ржавая: это заклепка ворот соляного амбара, восемнадцатый век, всю разъело, видишь. А эту саблю я подобрал на дороге, просто на дороге — никто не верит.

— Я верю.

Но Маку всё равно, верю я или нет, ему надо не это. Вот когда я немею в восторге от крылышка скарабея на кварцевом песке, он умолкает и сидит тихо, как будда, и сияет. И я сияю, блики кругом.

Похоже, он прав: главное —в соединении: крылышка с песком, Мака со мной.

И приходить к нему надо просто так. Придёшь по делу

— получится ерунда. А без дела — гору дел напечёшь.

Новая карточка:

Городской пёс. Рыжий, весёлый, тощий, бежит куда-то рысцой по своим делам, нос книзу, обнюхивает углы небрежно. А то вдруг замрет на месте, поднявши голову и насторожа уши , глянет пронзительно куда-то вдаль — а куда? Ничего там не видно. Только пёс в это мгновенье чертовски красив, не иначе, как что-то там всё-таки есть.

Я давай хохотать.

— Хватит ржать! — закричал сердито Мак. Он что-то держал на ладони, священное.

— Это сердолик, — говорил он. — Некоторые утверждают, что это агат, но это — сердолик, я знаю. Ты только послушай, какое слово: сердо-лик. Я, наверное, никогда не смогу из него ничего сделать: он совершенен. Я умираю, когда на него смотрю. Мне его подарила женщина.

— Люська? — черт меня дернул.

Мак бледнеет. Люськами он зовет простолюдинок. Разве может Люська подарить сердо-лик\ Или даже вот этот янтарь! Разве может! Мак машет перед моим носом кулаками — в одном зажат сердолик, в другом — янта-рик-бастард, он готов меня убить. Я перестаю улыбаться. Он остывает.

— Ну, вообще-то, может, — говорит он и чешет в затылке.

То-то же.

Мы тихо пьём мирный портвейн.

Дождь кончился, когда все уже решили, что он навсегда. Дождь кончился под вечер — из-за крыш плеснуло закатным светом, стены засветились оранжево, и на театральной площади заиграл духовой оркестр.

Неожиданно быстро стемнело. Когда пьёшь вино, темнеет быстро, как в тропиках. Мак затеплил огонёк в «гиперболоиде», висевшем над столом на брючном ремне, и направил луч неяркого оранжевого света на маленькую фарфоровую японку, застывшую рядом с моим стаканом в позе кокетливого ужаса. Я перестаю дышать, я вижу чудо. Мак ничего не выдумывал, он просто встал зажечь свет —зажёг самый малый, деликатный, поискал, куда бы направить, и направил на крохотную статуэтку, случайно оказавшуюся возле моего стакана, — и всё. А получился театр. Маленькая японка в грациозном испуге отшатывается от огромного грубо ограненного стаканища, полного чёрного вина. Комедия на первый взгляд, драма — на второй, античная трагедия — на третий: вот жестокий Рок —грани его плоски, рёбра тупы, креплёные Силы Зла последнего урожая требуют немедленной жертвы. Одно движение Мака — и готов шедевр, в этом весь Мак. Маг. Магнит. Мак, ты клёвый чувак. Жизнь расставляет предметы — он наводит на них свет. И всё.