Владимир Киршин - Дед Пихто

— Ах ты чёрт, — огорчается Петя. — А можно я задним числом пожужжу, и без кинокамеры? Всё равно у вас света нет.

— Ты изобретателен, как настоящий режиссёр. Ладно, жужжи задним. Только надень на голову железную какую-нибудь кастрюлю, а грудь прикрой вон тем словарем. И так подкрадывайся к Наталье — и жужжи, жужжи...

— Гениально! - хохочет Петя. — Вот ты-то мне и нужен! Поехали кино снимать!

— Ты только не ори, — морщится Рубахин. — И потом

— у Наты новый номер. Она теперь пародирует Пугачёву. Один парик ей в семь тысяч встал, а ты — «поехали»...

— Он теперь даже пива не пьёт, — внезапно раздается грубый голос из темного угла.

Петя вздрагивает. Там кто-то есть.

— Это Прокудин. Ты не знаешь Прокудина? Он самородок.

Петя косится на остальные углы, готовый к явлению целого сонмища «самородков».

— Я теперь на службу устраиваюсь, — сообщает Рубахин. — Вам на киностудию сторож не нужен? Мы бы с Прокудиным посменно...

— Какой сторож! Мы на твой фильм запустились уже! Едем давай!

— Опять он орёт.

— Едем! — шипит Петя. — Машина ждёт.

— Я вообще не слышу, когда громко. У меня очень узкий слуховой проход — крупные звуки застревают. А этот Прокудин мне толстым голосом всё время что-то вещает...

— Пойдём попьём пива, — подземно гудит «самородок».

— ...А я ничего не слышу. Мне надо, чтобы тонким голосом и не спеша. Может, у тебя, Петя, лучше получится?

— Мудак ты, — отвечает Петя.

— Вот, вот, примерно в этой тональности.

— Ты что, всё забыл что ли? Ну помнишь, мы подава-

Другой герой

ли заявку на документальный фильм? О Коляскине? Ну тот, который Диоген, в хлеву живёт?

— Диогена помню. Коляскина тоже. Но это же было «Эссе о колбасе» — диагностика тоталитарного сознания...

— Коляскин — классный мужик, я с ним уже договорился. Деньги добыл. Звукаря из Иркутска выписал, — гонит коней Денежкин.

— ...Колбаса варёная на месте мускулистого античного фаллоса, — застревает Рубахин.

— Античность и колбасность, — гудит Прокудин.

— Нет, главное — характер, — правит Петя. — Живой герой в живой его жизни. Там такие детали смачные! Зритель на уши встанет. Но этого мало — герою нужен антагонист.

— Бочка! — внезапно включается Рубахин.

— Нет, нужен — враг! Такой, чтобы не давал герою жить, дышать не давал. Враг, с которым не разминуться,

— только убить.

— А его нет, Петя. Это же Коляскин. Его принцип — аморфность. Его стратегия — уход от столкновения, от борьбы. Он не герой, Петя.

— Колбаса, — гудит Прокудин.

— Вот именно.

— Тогда врага ему надо выдумать.

Тишина.

— Ну, то есть — нащупать и извлечь, — поспешно поясняет Денежкин. — Катализировать конфликт. Всем же станет лучше, когда он разрешится, конфликт. — Молчание. — Ну хорошо, пусть он уйдёт от столкновения, но пусть он это покажет! У меня есть один тип на примете — вылитый враг. Едем. Вставай.

— Нет, я так быстро не могу. Да куда — на ночь глядя,

— отбивается Рубахин.

— Пойдём за пивом на в о к з а л, — гудит Прокудин.

— Хорошо, я тебя оформлю сторожем. Продукты наши будешь сторожить, сгущёнку. Едешь?

— Он ещё кочевряжится, — раздается из темноты Натальин голос. — Он ещё отбрыкивается. Я тебе велела картошку купить, — она медленно приближается к Руба-хину. — Где картошка?

— Ну ладно, я пойду, — Петя встает и идёт к дверям.

— Внизу подожду. Пять минут. До свидания, Наташа.

— Где картошка, барбосина? — во рту Натальи светит, накаляясь, вставной зуб.

Петя аккуратно прикрывает за собой дверь, и спускается, стараясь не касаться перил, по лестнице. Выходит во двор. Сверху летят клочья бедного Рубахина.

Петя подходит к белому микроавтобусу, бодро дергает дверцу, садится. Ему навстречу голос изнутри:

— Ну что там?

— Сейчас выйдет. Я думаю — выйдет.

Из дверей подъезда выходит пожилой мужчина в свитере. Сутулясь, идет к микроавтобусу, останавливается у окошка водителя.

— До вокзала не подбросите?

Весна. Квадраты солнца на полу, груда игрушек, и среди них — серенькая пластмассовая дудочка с белым мундштуком, ценой, кажется, в 20 копеек. Поднять? Рассмотреть?

Если выяснится, что она строит с гитарой, учинить ей грандиозную презентацию. А именно: сводить жену в загс, расписаться с ней, с женой, в конце концов, и обменяться кольцами. Потом купить много шампанского и одну розу — одну, но большую, огромную, исполинскую розу величиной с капустный кочан. Позвать гостей: Славу, Наташу, Володю. Слава сделает себе клыки из сырого картофеля, Наташа натыкает помадой веснушки, раскрасим Машку под «хохлому», а Володе просто дадим в руки зонт. Нарядимся дико и пойдём всей труппой — куда? — ну конечно, к Лёне, он у нас солидный председатель важного профсоюзного комитета, член КПСС, — с кем ещё так повеселишься? Для этой цели год закажем: 1985-ый, и пусть дверь в Лёнину квартиру будет только одна, а не три, как нынче. Я тогда приставлю дудочку к замочной скважине и пущу туда трель. Лёня не будет смотреть в глазок, он откроет сразу. Выйдет в «олимпийке», жуясь, — молодой, козырный, — и замрёт при виде. А мы ввалимся и прямо в прихожей, не давая хозяину опомниться, раскатим свой номер: я затяну плаксивое вступление на флейте, Славян, ощеря клыки, будет аккомпанировать мне на гитаре, а Володя — он поэт и адвокат, он два метра ростом: вверху поэт, внизу адвокат, или наоборот: внизу поэт, вверху адвокат, когда как, — короче, мы попросим его просто постоять рядом. Ему ничего не надо делать, пусть просто высится в прихожей, держа в руке раскрытый зонтик и глядя в беспредельность своего дождя. А когда я кончу вступление, вперёд выйдет пятилетняя Машуля, возьмётся пальчиками за подол платьица и запоёт тощим голоском на полном серьёзе: