Владимир Киршин - Дед Пихто

Нутрь его.

Там, в боковом нефе, накрыты разномастные столы, на столах: пироги, солёности, разнообразные холодные закуски — именуемые все как одна «салатом», снова пироги, морсы в кувшинах, дешёвая водка, новомодные пластиковые баллоны с иностранной газировкой. Вдоль столов —длинные деревянные лавки. На них рассаживается элита, «сливки общества». Лавки коварны, они косят солидность званых персон, как траву: перешагнуть лавку с надутым видом невозможно, нужна усмешка как минимум, женщине хорошо при перешагивании охнуть или взвизгнуть. Садятся, оглядывают столы, оживлённо что-то передают, кого-то кличут, наливают.

Череда типажей за столом. Однозубый гармонист в синей кепке «Речфлот»; директриса школы в вечернем туалете и с потрескавшимися от прополки огорода руками; накрашенная Лариска — клубная методистка; клубный тренер Витя в новом спортивном костюме с рукавами разного цвета; библиотекарша Милка, похожая на матрёшку; герой — художник-рентгенолог Эдуард Филиппович Ру-домётов, сидящий на подвернутой ноге — и всё равно маленький; директриса сельского музея с янтарным пауком на груди; театральный худрук уже «под мухой»; весёлый рыболов — редактор многотиражки; запевала хора — разбитная бабёнка с двутональным, как у полицейской машины, голосом; озлобленный перестройкой ветеран войны; непоседа-фотокор с «Зенитом»; тучная дама с «халой» на голове — зав районной культурой; председатель райисполкома Егор Иваныч собственной персоной в белой рубашке без галстука; чьи-то босые дети. Все друг друга знают наизусть, тема застолья давно протухла, но тем не менее все рассаживаются с необъяснимой детской надеждой на приятные чудеса. С любопытством поглядывают на мостящихся к столу киношников.

Петя Денежкин, пересчитав соратников, посылает Лейбница за опальным Калачовым. Творческая встреча работников искусств начинается с представления киногруппы.

Песчаный бережок широкой реки. У самой воды стоит на четвереньках худой мужчина с косматой головой — пародия на льва. «Калачов!»—тревожно вскрикивает Лейбниц, подбегает — но нет, всё в порядке, Калачов в здравом уме.

— «Куриного бога» ищу, — поясняет он, трогая мокрые камешки. — Бывает такой — камешек с дыркой — приносит счастье. Тебе надо счастье, Лейбниц? Присоединяйся.

— Тебя зовут, — сообщает Лейбниц. — Там в клубе культура гуляет, тебя зовут. Без тебя никак.

— Культура гуляет? Это ты хорошо сказал, Лейбниц, это надо записать. Культура — гуляет.

— Там все наши, там предрайисполкома. Пойдем, а, Калачов.

— А вот как ты думаешь, Лейбниц, кто главнее — «куриный бог» или председатель райисполкома?

— Блин... — Лейбниц оглядывается в отчаянии. — Ну, Петя зовет, ну.

— Ага, боишься Петю своего. Выше «бога» начальника ставишь. Ты, Лейбниц, — раб. Вот давай — найдем «бога», после пойдём к Пете. Всё должно быть по порядку, иначе счастья нам точно не видать.

Лейбниц со стоном садится на корточки рядом с Калачовым и, как курица лапой, гребёт мокрые камешки — ищет «куриного бога».

Клуб-Дебаркадер, в котором «гуляет культура». Пока ещё всё чинно, но уже слышны игривые бабьи выкрики: «Егор Иваныч, вы нам споёте сегодня?». Егор Иваныч томно кладет руку на грудь и качает головой. Петя Денежкин, прилежно закусывая, то и дело наклоняется к уху председателя и, указывая на привезённого из города гостя, со значением шепчет:

— А вон тот вон, во-он тот, бородатый с носом, — художник Зиновьев, тот самый.

— Тот самый? — поражается Егор Иваныч. — Я в санатории видел его картину.

— Всё сходится, — кивает Петя.

Распахивается дверь. С криком «Нашёл! « входит Лейбниц, он счастлив: на гордо выпяченном животе его болтается маленький камешек на белой нитке — «куриный бог». Но «бога» никто из присутствующих не замечает, все относят победный возглас к идущему следом Калачову. Наступает тишина, все смотрят на Калачова.

— А это, — произносит вслух Петя Денежкин, — писатель Калачов, тот самый.

Он произносит эти слова нарочно попроще, дабы снизить возникшую вдруг нечаянную торжественность и убрать ложный пафос, а получается наоборот, что-то вроде: а это просто — Ленин. Общая растерянность и — аплодисменты. Причём, каждый думает на соседа, что тот в курсе, кому хлопают, и не хочет отставать —аплодисменты усиливаются. Калачов кланяется, принимая их как должное, что укрепляет ладони публики. Хмель довершает дело

— начинается разнузданная овация. «Кто такой? Кто такой?» —тормошит соседа Егор Иваныч. Петя силится что-то сказать, Егор Иваныч вдруг кивает и начинает аплодировать громче всех, сияя радушной улыбкой, — навёрстывая.