Владимир Киршин - Дед Пихто

О молоке с булкой Калачов начал мечтать ещё на Комсомольском проспекте: молоко, булка, о! По наводке няньки Наташи он отыскал в глубине квартала тихий продуктовый магазинчик с приемлемыми ценами — купил пакет молока и булку. Молоко прохладное, булка мягкая-мягкая и сытная-сытная — родная. И не надо мне ваших хот-догов и биг-маков, — жмурился, жуясь, Калачов, — они удовлетворяют тщеславие и любопытство и лишь в третью очередь — голод. Да. И тощую вашу пиццу уберите с дороги, и все эти бананы, киви, манго — всё это несерьёзно. Молоко с булкой — вот правда о вкусной и здоровой пище. Молоко с булкой — вот проверенное средство от всякого беспокойства. Что бы тебя ни тревожило, друг, — жара, холод, зубная боль в сердце, бледная немочь или, напротив, зверский творческий зуд —попей молочка из пакета, парень, потереби батон — и жизнь твоя станет легка и весела. И беспечна — вот чего и м не узнать никогда, не купить ни за какие баксы — твою минуту беспечности, привилегию нищего. Ты сыт, на твоих губах молоко, во взоре блаженство, чешуя забот облетает с твоего тела и уносится прочь тёплым понятливым ветерком. Ты снова юн, мой друг, ты юн и мудр одновременно — и этого богатства у тебя не отнять, оно всегда с тобой. Заберите всё, дураки, — главное останется при нас.

Солнышко блестело.

Шиповник цвёл и пах. Летали пчёлы.

Сонный московский дворик — всё тот же, что и двадцать, и тридцать лет назад, плюс свежая «ракушка» — автомобильная куколка.

Окна. За окнами — быт.

У ног лежит синяя торбочка, в ней — миллионы. И нисколько не жаль, что деньги чужие и потратить их нельзя. Нисколько не жаль, ей-богу, — Калачов прислушался к себе, проверил — нет, не жаль.

А что нам миллионы.

Калачову нравилось думать, что он умеет сам назначать себе режим существования: режим экономии, средней обывательский режим или режим разнузданного государства. Но вот ближе к вечеру он встретил на улице своего старого приятеля художника Костю Дра-гина и как-то неожиданно для себя оказался в престижном клубе «Мираж» за бокалом превосходного ирландского пива. Это хорошо, сразу сказал себе Калачов, это импровизация.

Но чужие деньги, между прочим, не тронул.

Сидели, болтали с Костей в струях кондиционированного воздуха. Потом встали, пошли в ЦДЛ на презентацию превосходного ирландского Джойса.

Там актриса Ж. читала рассказ Джойса о первой любви. Тотчас следом за ней актёр Б. вынимал из штанов свой пенис и заклинал его (пенис, пенис) именами великих ирландцев.

Калачов с любопытством вертел головой. Публика злобно, но неуверенно возражала. Взял слово мэтр — переводчик Джойса С.С.Хоружий. Он поднял с пола брошенный актёром Б. микрофон и мягко объяснил собравшимся, что такое Джойс и при чём тут пенис. Публика зааплодировала.

Москвичи живут нескучно, подытожил Калачов, покидая с Костей Драгиным Центральный Дом литератора.

Ночью спал плохо. Предстояли сразу два важных события: оформление визы в Германию и встреча с Катюшей. Они предстояли так мощно, что подавляли собой все предыдущие. Так надвигающаяся волна словно подтягивает под себя край берега, и мелкие камешки с шелестом бегут ей навстречу: ццл, союз, наташа, рита, джойс

— разноцветная мелочь перед вздыбленным валом.

Но вот ударил вал — и нет его, вала, где он? А камешки на месте. И всё это так странно...

Уже вечером, растерзанный, без визы, вывалился Калачов из германского посольства и, дрожа всем телом от негодования, кинулся к Драгину — чтобы поведать, а тот чтобы содрогнулся и исторг. Но ничего подобного не произошло.

Едва увидев Костю, Калачов предпочел успокоиться самостоятельно. Почему-то ему вдруг стало ясно, что Костю Драгина своим рассказом о злоключениях в посольстве он не удивит. Да и никого, пожалуй.

Они вышли купить чего-нибудь к чаю.

— «Штройзель», — прочитал Калачов на ценнике. — Что-то немецкое. Хочу «штройзель».

— Или еврейское, — предположил Драгин. — Да, кстати, ты в Германию-то едешь?

— Еду, — отвёл глаза Калачов.

— Визу уже дали?

— Нет ещё. Послезавтра.

— А-а.

— Сегодня целый день там бился, как регбист.

— Ну а ты как хотел.

И всё. И весь разговор.

Однако после него Калачов совершенно успокоился и даже повеселел. А чего? Всё нормально. Одной волной меньше.

Вернулись в мастерскую Пили чай со «штройзелем», перекладывали новые «картинки» Драгина.

— Ты непредсказуем, — вздыхал Калачов, разглядывая работы Драгина. — А я... Я расчётлив, удручающе расчётлив.