Владимир Киршин - Дед Пихто

— Ты прозаик.

— Сам ты прозаик, — вдруг обиделся Калачов.

Драгин озадаченно поглядел на него:

— Ну извини. — И помолчав: — А ты кто тогда?

Калачов начал злиться:

— Кто, кто. А сам ты кто?

— Я — график!

— А-а.

— Ну?

— Ну я понял: ты — график.

— А ты кто?

— Слушай, график, ты мою книгу оформлял?

— Вот я и говорю: прозаик.

— Нет, ты в неё заглядывал? Про что в ней написано?

— Дак ить...

— Дак —чо? Я не прозой занят, Костя. Проза для меня

— это... отвертка. Инструмент. Один из инструментов.

Пауза.

— Ээ, батенька, — насмешливо протянул Драгин. — С этой хохмой вы у нас в Одессе долго не протянете.

— Ну и не надо.

— Здесь всё должно быть чётко. И без интеллигентских колыханий. Я — график, ты — прозаик. А кто мешает, тому— в бубен. И сам не подставляйся. Но — привыкни к мысли — здесь, как не вертись, а пять раз на дню тебя обязательно поимеют. Это — минимум, без него ты спать не ляжешь. А будешь подставляться — тебя будут трахать непрерывно. Это Москва.

Помолчали.

— Кость, — медленно проговорил Калачов. — А зачем тебе это? Ну — такая Москва? Ты же не извращенец.

— Начина-ается. Это вот эти ковыряния интеллигентские и есть извращение. А здесь —жизнь. Реальная, без выдумок. Я вспомнил, про что твоя книжка. Так вот: всё, что ты там пишешь, — это твой сон. К жизни он не имеет никакого отношения. Сон! Ты спишь!

— Ты как Кашпировский, едрёна мать.

Костя мгновенно остыл. Плюхнулся на кровать, закинул руки. Кровать у Кости была квадратная, важная, гостеприимная. В изголовье —шнурок выключателя. Напротив — музыкальный центр, телик. По стенам: гипсовое ухо, крест из веточек, нунчаки, мишень с дротиками, «картинки», гениальные совершенно кусочки ч е г о - т о. За ухом — фото: Драгин с женой и сыном, все трое голышом — дети цветов. На стеллаже — альбомы, кассеты. Бронзовая ступка. Заячья лапа. Пресс-папье.

— Да я и сам думал уехать отсюда, — неожиданно нарушил молчание Драгин. — Но куда? Назад — скучно.

— Ты в Америку хотел, — напомнил Калачов.

— Да нет никакой Америки. — Драгин рывком поднялся, сел. Покрутил чашку. — Всё это сказки для охламонов. Налить ещё чаю?

Ну и ладно, сон —так сон.

Калачов в своём любимом сне шагал по своей любимой Москве. Лет ему в эту минуту было — где-то от пятнадцати до двадцати. И Москва была — та, прежняя, простая, без буржуазных замашек, взволнованная присутствием где-то совсем рядом некоей Генеральной сверх-личности. Неважно какой. Ею мог быть царь или генсек, ею могло быть чьё-то частное божество с косичками. В Москве хочется любить. Москва — культовый город, она создана для обожания, — и горе, если обожать становится некого. Ад — это невозможность любить. В Москве в ту пору был ад.

Но Калачов опять был хитрее всех: он спешил на свидание со своей Рыбкой. Вся Москва для него в этот день была наполнена её волнующим присутствием, и Москве это мистическое присутствие удивительно шло —она молодела, хорошела, обретала величавость столицы.В руке у пожилого юноши трепетал маленький букет фиалок.

У станции метро с чудесным названием «Новые Черёмушки» ждал автобуса народ. Прямо под ногами у народа, разбросав в разные стороны лапы, морду и хвост, дрыхнул ничейный, свой собственный пёс. Народ вяло посмеивался.

В стороне на низкой чугунной ограде сидела, устало вытянув ноги, девица секретарского вида и презрительно курила.

Калачов, сияя, безо всякой цели примостился рядом с девицей.

— Сегодня среда, — сообщил он ей. — Улетел мой самолёт на Берлин.

Он полюбовался букетом.

— И я решил, что это — судьба! Вы верите в судьбу?

Девица фыркнула и обозначила попытку встать, но,

разморённая жарой, не двинулась с места.

— Иногда приходится верить в судьбу, — развёл руками Калачов. — Одна моя знакомая порвала колготки и не пошла в ресторан. В тот же вечер в том ресторане была перестрелка. Её подруге осколок фужера попал вот сюда.

— Что же, у вашей знакомой одна пара колготов? — язвительно поинтересовалась девица, по-московски удваивая «а»: «у ваашей знаакомой...».

— Да, — беспечно махнул рукой Калачов. — И те взяла на прокат. У мамы. Скандал был...

— Что, и у мамы одна пара?

— Ага.

— Только не говорите, что они достались ей от бабушки.

Калачов расхохотался. Девица погасила окурок об ограду и кинула его в урну.

— Скучно. Съём не удался — можете идти. Букетик можете оставить.