Владимир Киршин - Дед Пихто

Только что начались летние каникулы. Дикие дети только что выкатились прочь, школа опустела и замерла в полуобмороке от счастья: тишина и покой, — боже, опустеть бы вот так же хотя бы разок...

Кухня ещё работала. Повариха Оля, нетрезвая баба с мужским голосом, подала Калачову белый халат на первое, две тефтели и гору лапши на второе, компот в фаянсовой безрукой кружке — на третье. Калачов накинул халат на плечи и сел за железный разделочный стол. Как хорошо, думал он, разделывая алюминиевой вилкой тефтелю, как хорошо. Главное в жизни — не спешить. Жизнь ведь — вот она, она уже идёт, она — сейчас. Не надо её торопить.

Помойка за окном, как всегда, была очаровательна. Жар от плиты стоял — как в самой дорогой сауне. Новенькая поварёшка Зина была загадочна: секс-бомба после взрыва и обратной сборки. Вся будто склеена из осколков. Тридцать лет на вид. Руки и шея в беспорядочных рубцах и шрамах. Кто она? Глаза отводит. Ладно. Я тоже — неизвестно кто. Повариха Оля навалила лапши неспроста — будет просить наточить ножи.

Калачов поел, сдал халат, взял ножи и пошёл к себе в «щитовую».

Бедная каморка с отпугивающей надписью на дверях «ЩИТОВАЯ» служила Калачову базой, опорным пунктом. Там, рядом с электрическим шкафом, у него был оборудован маленький верстачок, который можно было одним движением трансформировать в уютную коечку. Калачов выточил себе ключ от запасного выхода и теперь мог посещать свою «базу» даже ночью — если школу сторожил Костя-студент. В другие сутки тоже мог — но очень, очень тихо, прокрасться и залечь — чтобы не перепугать Костину сменщицу тётю Марусю. Лежать и думать, засыпая под шум вьюги или проливного дождя, о том, какое всё же это хорошее слово «щитовая»: щит, защита...

На ножи ушло десять минут. Обломок штепселя он выдернул из розетки вообще за одну секунду. Затем он взял свои красные штаны. Порылся в ящиках — нашёл комсомольский значок, старый гривенник (сувениры!), всё сложил аккуратно в торбочку и вышел вон.

Как хорошо, что столько дел! Без них ожидание отъезда было бы невыносимо. Вычет из жизни. Ожидание — вычет из жизни. Человек всегда чего-нибудь ждёт — исполнения планов, весны, трамвая, смерти. Минута, когда человек забывает, что он чего-нибудь ждёт, — и есть жизнь — полноценное, яркое, ясное, счастливейшее бытие, не отравленное никакими ожиданиями — пусть даже и чего-нибудь приятного. Как мало таких минут у человека. Да пошло оно всё к чёрту! Пусть ничто никогда не наступит — вот он мой день, хочу наслаждаться им, его суетой ни для чего, ни для каких целей и не для будущих дней — «не движась» и не думая, не думая о Рыбке.

Калачов наслаждался изо всех сил и не думал, не думал о Рыбке...

Милая! Да как же это возможно — не думать о тебе! Ведь стоит замедлить шаг — как сзади накатывает тоска. Она обволакивает тело, она кровушку пьёт. Милая, милая, душа плачет, как ты далеко.

Бред, короче.

Было жарко. Пожарного цвета бронированные киоски, казалось, гудели от зноя. Вяленые продавщицы, наплевав на безопасность, пораскрывали двери киосков и сидели там на коробках, лицами напоминая рыб.

Внезапно у одного из киосков Калачов увидел знакомую фигуру сына. «Боже, до чего худой», — подумал он и позвал:

— Тёма!

Артём обернулся.

— Привет.

— Здравствуй. Что берёшь? — спросил Калачов и с преувеличенным вниманием приник к пыльному стеклу:

— Что тут интересного, так.

— Да мне разменять просто. — Артём показал крупную купюру. — Мама дала.

— Может, тебе купить чего-нибудь?

— Да нет, спасибо, у меня всё есть.

— «Пепси», «Херши»? «Чупа-чупс» хочешь?—шутил отец.

— Не хочу.

— Ну ты чего такой? Ну-ка пойдём пройдёмся, — Калачов потянул парня в тень. — Ты из-за мамы? Из-за меня?

— Что? — удивился Артём.

— Ничего. — Калачов помолчал. — Ну хочешь, поедем вместе?

— Куда? В Германию?

— Н-нет, в Германию у меня приглашение на одного. В Москву. В Москву, а? Я тебя с моими друзьями познакомлю. С девчонками. Твоего возраста.

— Да нет, мне поступать надо.

— Да ерунда, поступишь. Там недобор, там у меня доцент знакомый. Поедем? На пару дней? А? Потом я — дальше, а ты — назад?

Поедем? Будем сидеть за столиком и глядеть в окно. Мимо будут плыть поля, деревни, столбы будут перелистывать пейзаж — правда, похоже? — как будто листают. В детстве я любил стоять у окна в коридоре. Знаешь, купейный вагон, коридор и — никого. Хорошо протянуть руку в приоткрытое окно и держать её крылом в упругом потоке ветра. Хорошо просто глядеть в окно, часами. Я тебе расскажу о своём детстве. Приключения... Много было всякого, разного... Я тебе расскажу о твоём детстве. Помнишь, я фотографировал тебя у фонтана, ты в него упал, но не испугался, а встал в воде столбиком — чтобы я не передумал тебя фотографировать. Ты боялся, что папа передумает снимать такого бестолкового, неуклюжего сына. А я в самом деле передумал — схватил тебя в охапку и помчался сушить. Наверное, надо было сфотографировать, ты так хотел... А помнишь, как мы с тобой катались на санках? С такой огромной горы и хохотали? А как ездили с моими друзьями на шашлыки?