Владимир Киршин - Дед Пихто

Люська обожала такие медленные речи сытого Калачова. Она таяла, грациозно стекая в сторону дивана. Снятые брюки Калачов сложил аккуратно.

Потом, после всего уже, он принял душ. Почему-то всегда получалось, что душ — потом. Ну не монтировался душ в середине эротической сцены. Иногда, правда, удавалось сделать его компонентом — тогда под душ становились оба и, как правило, уже не выходили из-под него до изнеможения. —Да, чуть не забыл. У тебя была такая жёлто-корая кофта. -Ну.

— Дай мне её сфотографироваться. На загранпаспорт: в Германию еду.

— Ой да ты что — в Германию?!

— Кофту, кофту.

— Ой да ты что, она такая страшная.

— Ничего, на чёрно-белом она весьма.

Порывшись в хламе, Люська выдала ужасную, осиной

жёлто-коричневой расцветки вязаную кофту. Калачов сунул её в свою торбу и, уходя, стырил на кухне две красных помидорки.

Мысленно покраснел: Рыбка.

Пришел к Валентине.

— Надо же, — приветствовала его Валентина и тотчас ушла на кухню.

— Сразу притих! — закричала она там на кого-то. — Сразу морду свою спрятал! А я вот тебе в следующий раз вот этой штукой — по башке! Паразит такой! — громко дыша, Валентина вышла из кухни, влезла на кресло с ногами и гневно закинула длинную полу халата себе на плечо. — Никакого покоя в собственном доме! Знаешь, этот гад во сколько пришёл?

— Который гад? — осведомился Калачов, входя в гостиную и осторожно присаживаясь на край кресла поодаль.

— Вон тот гад! Этот — паразит! А тот — гад! Все сволочи. Есть будешь?

— Я лучше позвоню. В Москву — не возражаешь?

Валентина пожала плечами.

Калачов сел за её стол, протянул руку к аппарату — тот завозражал.

Валентина вскочила: это меня! — следом метнулся чёрный кот, хватая её растопыренными когтями за пятки.

— Ай!! —дико взвизгнула Валентина. — Сволочь!!! — Пнула воздух, схватила трубку, пропела томно: — А л л о... А, дома. — Кинула трубку на стол, маршем пересекла комнату, распахнула дверь: — ТЕБЯ! — объявила тоном гоголевского Вия.

Вышел длинный, тощий юноша с двумя серьгами в левом ухе. Подобрал трубку.

— Поздоровайся с отцом! — приказала мать.

— Привет, — вяло бросил юноша не то отцу, не то трубке и надолго сгорбился над аппаратом, поминутно роняя «ну».

— Вот такие у них разговоры, — призвала Калачова в свидетели Валентина. — «Ну» и «ну». Хватит нукать! Мне должны звонить! Отцу надо звонить! Немедленно положи трубку!

— Заткнись, — вдруг сказал сын.

— Что?! Ах ты сволочь! — взвилась Валентина.

— Сама сволочь! — крикнул сын. Брякнул трубкой, бабахнул дверью. Валентина, отбиваясь от кота, устремилась за ним:

— Где твой плейер? Где мой плейер, который я тебе подарила? Где он, я хочу знать! Ты должен с ним поговорить, — она решительно повернулась к Калачову.

— Да это я взял плейер, — неожиданно вступил Калачов. — Послушать.

Валентина опешила.

— Как это... Ага. А бутылку из-под пива тоже ты оставил? А девки звонят — тоже твои?

— Девки не мои, — загоготал Калачов.

— Всё ясно. Звони давай. Если что — тебя разъединят. Это какой-то ад!

Калачов набрал номер немецкого посольства в Москве.

— Гутен таг. Пригласите, пожалуйста, Мартину Лау-зитцер.

Всё вокруг споткнулось, замерло и уставилось офонарело. Калачов говорил по телефону о визах, самолётах на Берлин, таможенных досмотрах, марках...

— Ты что, — равнодушным голосом спросила его Валентина, когда он положил трубку, — в Германию едешь?

— Да надо, — таким же и даже более равнодушным отвечал Калачов. — Надо фильм отвезти на фестиваль. Помнишь Петьку Денежкина? Мы с ним фильм сняли, ма-аленький такой. Ну то есть — он снимал, а я сбоку стоял.

— Тебе надо подстричься, — засуетилась Валентина. — А деньги у тебя есть? У меня есть сто долларов. Ты так с дыркой и поедешь? Давай зашью.

Рыбка моя, Рыбка...

Композитор Вальтер Лопушан жил также один, но не так же, а намного лучше. Так сказал себе Калачов, выходя из лифта на 16-ом постсоветской планировки этаже.

— А, господин барон! — приветствовал его Лопушан. — Вы за своими носками? Света их постирала, заштопала...

— Угу, вышила крестиком...

— Ноликом! Входи. Есть хочешь? Может, ты водки хочешь? У нас тут осталось.

— У вас осталось? Не верю.

В кухне.

— Ты, говорят, в Германию собрался?

— В Америку.

— Будь осторожен: одна съездила в Америку — калекой осталась на всю жизнь. Всё своей Америкой теперь мерит.

— Тут ещё хрен уедешь, — пожаловался Калачов. — Петяра куда-то пропал — а все педали у него.