Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

— Решайте сами. Как решите, так и сделаем.

Но как мы могли решать, когда последнее слово по праву принадлежало ему? Мы и это давали ему почувствовать.

Наконец час объяснения настал. Однажды, когда мы все вчетвером возразили ему в один голос, он посмотрел на нас из-под густых насупленных бровей и опустил голову.

— Слушайте, дальше так продолжаться не может… Чего вы злитесь на меня?

Вопрос был неожиданным, как неожиданна в таких случаях любая искренность. Мы промолчали. Да и что мы могли ему ответить? Я стоял на своем посту у окна и наблюдал за хрупкой фигуркой Ануши, которая сидела под высокой акацией в саду. В руках у нее была раскрытая книга. Она искоса наблюдала за прохожими. Ее медно-рыжие волосы закрывали плечи, и в них отражалось солнце. Когда она поворачивала голову, от волос словно бы отлетали золотые искры.

Внезапно меня охватил гнев против этой девушки. Это она была яблоком раздора, из-за нее распалась вконец наша дружба. Ее синие глаза, ее немыслимые волосы лишили нас разума… Недостающее звено связующей всех нас цепи следовало найти, и это мог сделать только Михо. От него зависело все.

— Ладно, — сказал я, не переставая следить за Анушей, но уже не видя ее. — Если хочешь, я скажу тебе все, что думаю. Не нравится мне, когда в дело впутывают личные отношения.

— А что ты тут видишь плохого? — глухо спросил Михо.

— Вижу, не вижу… Не в том суть, но для любовных историй сейчас не время.

Он ничего не ответил. Только обжег меня своими черными глазами и опять стал глядеть на пол. Меня поддержал коротышка Георгий.

— Ничего хорошего твои шуры-муры нам не сулят. Что уж тут объяснять, кажется, не маленький… Девушка жизни своей ради нас не жалеет, под ее домом земля горит, а тут еще ты ей голову морочишь. Не дело. Перестреляют нас всех когда-нибудь, как зайцев.

Почему нас должны были перестрелять, как зайцев, вряд ли кто-нибудь мог объяснить. Но я не стал вмешиваться. Остальные двое одобрительно кивали. Михо криво усмехнулся, опустил свою черноволосую голову и долго сидел в такой позе. Когда он выпрямился, лицо его казалось высеченным из камня.

— Хорошо, — сказал он как отрубил. — Конец. Прекращаем шуры-муры.

Кожа его приняла какой-то странный, желтушный оттенок. Кулаки, сжатые на коленях, побелели. Один за другим мы бросились к нему, обступили. Да, мы хотели, чтобы он понял нас правильно, именно так, как мы говорили. Мы должны были предостеречь его от ошибки… Ведь дело превыше всего… Нам вовсе не было нужно, чтобы он непременно расстался с Анушей, но в такое время… Да и потом, ремсисты должны быть безупречны, не так ли? Особенно теперь, когда враг подстерегает за каждым углом…

Вошла Ануша. В комнате настала тишина, внезапная, как удар. Ануша посмотрела на нас недоуменно и озабоченно.

— Уж очень вы засиделись, отец придет с поезда в семь. Что случилось?

Михо застегнул пиджак и спокойно ответил:

— Толковали тут о любви… Одним словом, можно ли в наше время любить. Ты как считаешь, Анушик?

Она посмотрела ему в глаза, он ответил ей тем же взглядом. Девушка залилась краской, потом кровь отхлынула от ее лица. В комнате было тихо и душно. Я расстегнул ворот рубахи.

— Как думаю я? — повторила Ануша и сделала шаг навстречу Михо, словно хотела рассмотреть его поближе. — Думаю, что любовь — это что-то огромное. И приходит она раз в жизни… Но дружбу я ставлю превыше всего. Крепкую, верную до смерти дружбу.

Она говорила, как будто произносила клятву. В ее ясных глазах пламенел фанатический огонь самоотречения. Губы были словно обсыпаны пеплом.

Мы поспешили разойтись.

Что потом произошло между ними, был ли разговор по этому поводу — не знаю, но после того дня их обоих как подменили. Ануша сделалась замкнутой и строгой, говорила мало, редко улыбалась. С Михо она вела себя более холодно, чем с кем-либо из нас четверых. Ее гитара исчезла из комнаты. Теперь мы не слыхали ни игры Ануши, ни ее пения и не осмеливались об этом просить. Мы больше не шутили. Из маленькой Анушиной комнаты ушел смех, и мы как-то сжались, замкнутые и отчужденные. Как легко убить радость, когда не ты ее создавал!

За две-три недели Михо стал неузнаваем. Худое, изможденное лицо — прямо кожа да кости! Потухли темные глаза, словно два уголька, на которые плеснули воды. Голос стал тихим, движения заторможенными, весь он как-то увял и даже стал как будто меньше ростом. С нами он разговаривал только о деле. И когда мы кончали, уходил первым, ни на кого не глядя и даже не дожидаясь возвращения Ануши.