Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

Но тогда, в те далекие дни, ничего этого я не знал. Все было впервые в жизни, раз и навсегда.

Там, в той маленькой комнатке, где были гитара и пестрые занавески на окнах, где я представлял себя наедине с Анушей, куда я входил растревоженный, сделав три самых счастливых в жизни шага, — там я застал Михо.

Я замер на пороге и раздавил в кулаке цветок. Что-то кольнуло меня. Не в руку — в самое сердце.

Михо сидел, повернув ко мне голову, на губах его блуждала улыбка — та же, с которой встретила меня Ануша. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Спереди, над ремнем торчала рукоятка его пистолета. Пиджак валялся на кушетке.

— Смотри-ка, — сказал он, — иногда и ты являешься вовремя.

Он был прав. Я часто опаздывал минуты на две, на три, потому что боялся прийти слишком рано. И вот теперь я пришел слишком поздно. Я смотрел на него и думал, что и у меня пистолет в кармане, хоть и меньшего калибра, чем его «стар», и я мог бы вот так же восседать здесь в одной рубашке и выглядеть героем. Смотрел на него — широкоплечего, с открытой шеей, очень смуглого. Сидит, развалясь на стуле, как у себя дома. Рука откинута на спинку, другая — на какой-то книге, лежащей на столе. Во всей его позе, в губах, растянутых в самодовольную ухмылку, было что-то многозначительное и отталкивающее. Таким виделся он мне в тот момент.

И тут впервые в жизни я осознал, что такое настоящая ненависть. Вероятно, это произошло потому, что я впервые в жизни любил. Не то чтобы я не знал раньше этого чувства ненависти — оно зародилось во мне очень рано, еще в детстве, когда, бывало, по вечерам являлся пьяный отец и колотил кулаком по столу, потому что хозяева требовали платы за квартиру, а денег не было. Страдали мы с мамой. И я возненавидел отца, а хозяев — еще сильней… Но умер отец, появился отчим, во многом на него похожий. Отчима я полюбил и благодаря ему в чем-то научился понимать отца. Иногда даже предлагал: «Давай схожу за ракийкой!». А он поглядит на меня да и заплачет, мой второй отец. Человек он был чувствительный, хотя всю жизнь имел дело с железом… Слез его я боялся, но они как-то нас сближали.

Когда я подрос, у меня стали вызывать ненависть некоторые слова — например, «буржуа», «господа», «фашисты». Цель я себе кое-как наметил и шел к ней напрямик, с широко раскрытыми глазами, но безнадежно слепой ко всему, что люди, вздыхая, называют жизнью, делами рук человеческих, молодостью… Жизнь? До тех пор пока землю топчут фашисты, пока горсточка людей владеет всеми благами и обжирается, в то время как миллионы таких, как мы, надсаживаются на работе с утра до ночи, а потом льют слезы над рюмкой ракии, чтобы позабыть о том, что нет хлеба, — до тех пор пока все это так, нет и не может быть жизни, нет и не будет молодости, гнусная ложь все эти сказки о делах рук человеческих… Весь мир я безоговорочно разделил на чужих и своих, на врагов и друзей. Середины не существовало. Когда в университете я участвовал в стычках с легионерами, красный туман застилал мне глаза. А когда пришли немцы, я стал мечтать об убийстве — уничтожить бы хоть одного! Омерзение кровавой волной подступало к горлу всякий раз, как я видел их серо-зеленые мундиры на наших улицах.

Но я не убил никого. Да и вообще не уверен в том, что смог бы убить… Ненависть к врагу была чувством тяжелым и мучительным, но оно не унижало. Иногда не давало дышать, но всегда помогало жить, выстоять в трудные дни. Это было чувство чистое и святое, не оскверненное себялюбием или корыстью.

Теперь же я ненавидел своего товарища. Я шел домой по темным, неосвещенным улицам. Еле-еле отдирал от панели ноги, переполненный, отягощенный страданием и гневом, слепой среди ослепших, затемненных зданий, одинокий путник среди руин полумертвого города. Иногда, остановившись, я по-волчьи задирал лицо к черному небу и скрежетал зубами… Значит, вот как все это было! Пока я колебался, пока отказывал себе даже в невинном желании поговорить с Анушей, пока терзался сомнениями и страдал от своего слабодушия, он вполне успешно обстряпывал свои делишки. Что ему правила конспирации, ему безразлично, как отнесутся ко всему товарищи. Он спросил, не влюбился ли я, — значит, понял… Понял — и издевался надо мной? Да и впрямь, не потешались ли они надо мною оба?

Я ненавидел и его и себя. Но его — вдвойне: за то, что он внушил мне ненависть ко мне самому. Я пробовал унять себя логическими рассуждениями и доводами — напрасно. Доводы сердца были сильнее; ревность беспрерывно их подкармливала, и я каждый раз пытался оправдывать подлинное свое ничтожество мнимым ничтожеством соперника.