Виктория Хислоп - Возвращение

– Есть запись о некоем Рамиресе. Сделана прошлым утром. Приговор уже вынесен. Тридцать лет.

– Где он? – спросила она шепотом. – В какой тюрьме?

– Такой информации я вам предоставить пока не могу. Приходите на следующей неделе.

Пребывая в совершеннейшем смятении, она с трудом добралась до двери, где все же рухнула на колени. Новость пришлась ей как удар под дых. Она ловила ртом воздух и не сразу поняла, что звериным воем, который стоял у нее в ушах, были ее собственные рыдания. В гулком вестибюле жандармского отделения исполненные боли и тоски звуки отражались от высоких потолков. В прикрытых очками глазах дежурного, который наблюдал за ней из-за своей конторки, не было ни капли участия. За то утро через него прошло уже несколько рыдающих матерей, и никакого особого сочувствия к их горю он не испытывал. Они вообще не вызывали в нем ничего, кроме раздражения. Он не любил «сцен» и надеялся, что эта женщина, как и те, что приходили до нее, быстро уберется восвояси.

Оказавшись на улице, Конча задалась одной-единственной целью: вернуться домой, с тем чтобы поделиться с родными полученной новостью. Она, спотыкаясь, брела по улицам, при каждом неловком шаге полагаясь на столь необходимую ей сейчас поддержку знакомых зданий. Прохожие принимали женщину за пьяную и старались обходить ее стороной, пока она, пошатываясь, переходила от двери одного магазина до двери другого. Сеньора Рамирес едва ли узнавала дороги своего собственного города, но, ведомая шестым чувством, пусть глаза у нее затянули пеленой слезы, все-таки добралась до знакомой вывески «Эль Баррил».

Пабло можно было бы и не посвящать в подробности произошедшего. Уже по выражению лица жены, с которым она, толкнув дверь, вошла в кафе, он понял, что вести были дурными.

Они девять ночей не смыкали глаз. Каждый день Конча пыталась получить документ, удостоверяющий, куда направили Эмилио. В отделении ее теперь все узнавали в лицо. Получив наконец подтверждение о том, что ее сын находится в тюрьме под Кадисом, она испытала странное чувство облегчения. Тюрьма располагалась от них более чем в двухстах километрах, но теперь они хоть что-то знали наверняка.

Первой мыслью Кончи было поехать проведать Эмилио. Если бы у нее получилось передать ему хоть какой-то еды, он, по крайней мере, не мучился бы там от голода.

– Вот уж вздорная это затея – тащиться в такую даль, – не смолчал Игнасио. – Тем более одной.

– Мне не остается ничего другого, – возразила Конча.

– Конечно остается! – стоял на своем Игнасио.

– Когда-нибудь сам все поймешь, – терпеливо ответила она, – когда свои дети появятся.

– Ну что ж, Бог в помощь. Что тут еще скажешь.

Добиралась она два дня. Несмотря на то что у Кончи имелись все необходимые бумаги, которые должны были послужить ей охранной грамотой, проверки были частыми и выполнялись они агрессивно настроенными солдатами и жандармами; несколько раз женщина была уверена, что ей придется повернуть обратно в Гранаду.

Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.

– Он в одиночке, – гаркнул дежурный. – Пока лишен всех привилегий.

Она даже представить себе не могла, что за «привилегии» раздавали в этом ужасном месте.

– И долго он там пробудет? – спросила Конча, цепенея от горького разочарования.

– Может, два дня, а может, и две недели. Посмотрим еще.

У нее не хватило духу спросить, на что они будут смотреть. Все равно она бы им не поверила.

Корзину с продуктами Конча все-таки оставила, хотя и не знала, дойдет ли она до сына. В один из грецких орехов, заложенных в передачу, спрятала записку. Это было всего лишь письмо матери сыну с какими-то пустяковыми семейными новостями и со словами искренней любви и поддержки, но, когда его нашли, срок пребывания Эмилио в одиночном заключении продлили еще на неделю.

Рассказы об условиях содержания в тюрьмах доходили до Пабло и Кончи из разных источников. Случалось, кому-то удавалось сбежать, но по большей части рассказывали о ежедневных расстрелах и огульном составлении списков смертников.

Пока Конча не могла думать ни о чем другом, кроме как об аресте Эмилио – ее личной трагедии, по всей стране матери теряли своих сыновей навсегда. А сыновья – матерей.

По осени на беззащитных жителей Мадрида обрушились, сея ужас, бомбы националистов. Опасность грозила всем и каждому. Даже матери, стоявшие в очередях за молоком для детей, взлетали на воздух кровавым месивом. Франко хотел заполучить столицу, и войска националистов уже достигли городских предместий. Авиация сбрасывала листовки, в которых говорилось, что если жители не сдадут город, то он будет стерт с лица земли. Непрекращающиеся бомбардировки подтачивали решимость населения. Люди представляли собой легкие мишени – прятаться было негде.