Виктория Хислоп - Возвращение

Повисло секундное молчание.

– Когда отправляетесь?

– Сегодня ночью, – чуть не шепотом ответил он.

Конча слабо охнула и часто задышала: ей не хотелось превращать отъезд сына в трагедию.

– Собрать тебе поесть?

Об этом любая мать думает в первую очередь.

Через полчаса его уже не было. Воздух в баре стал теперь чистым, свежим, и Конча захлопнула наконец дверь. Она поежилась от холода и страха. Хоть Антонио и умолчал об этом, его мать неплохо представляла, куда он направляется. Но она скорее пойдет на то, чтобы ей медленно вырвали все ногти, прежде чем признается в этом.

Тонкий серп полумесяца своим скупым светом едва выхватывал из темноты троих друзей, покидавших город, позволяя им не привлекать к себе внимания бдительных жандармов. Для того чтобы выбраться из города незамеченными, требовалась глухая ночь и некоторая доля удачи. С собой у них была только еда – ровно столько, чтобы ее хватило до вечера следующего дня, – и никаких памятных мелочей, которые могли бы заставить хоть кого-нибудь усомниться в том, что они не батраки в поисках работы. На случай обыска друзья озаботились тем, чтобы к их истории нельзя было подкопаться, ведь их могла выдать даже сущая безделица – сувенир, к примеру, или фотография. Запасная одежда наверняка бы вызвала подозрения и могла послужить достаточным основанием для ареста.

Добрую часть ночи они шли не останавливаясь, желая к рассвету оказаться как можно дальше от Гранады; везде, где была такая возможность, друзья сворачивали на узкие безлюдные дороги, где вероятность натолкнуться на националистические войска сводилась к минимуму.

Ближе к утру их подвез грузовик с ополченцами; сидящие в нем люди были полны воодушевления и уверенности в грядущей победе над Франко. По пути эта потрепанная компания развлекалась тем, что распевала республиканские песни и приветствовала прохожих поднятой рукой со сжатым кулаком. Спустя несколько часов к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относится как к братьям, а те наконец явственно почувствовали, что вот теперь Гранада точно остается далеко за спиной.

Как и сбежавшая троица, ополченцы планировали присоединиться к защитникам Мадрида. Они слышали, что сейчас бои ведутся к юго-востоку от столицы, на реке Харама.

– Там наше место, – проворчал Франсиско, – в самой гуще событий, а не здесь, в этом грузовике.

– Скоро там будем, – пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.

Они тряслись в тесноте, пересекая километр за километром открытый пустынный ландшафт. Местами почти ничего не напоминало о том, что в стране идет война, тем паче гражданская. Открытые пространства сьерры казались нетронутыми. Кое-где фермеры, совершенно не замечая свирепствующей вокруг политической бури, уже посадили яровые, но попадались поля, чьи владельцы решили не утруждаться, и они так и лежали голыми, невозделанными, не рождающими ничего, кроме голода, который рано или поздно все равно придется пожинать.

Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры вокруг, но сам участия в них не принимал. Его молчание как будто осталось незамеченным. Некоторые из сидевших в грузовике ополченцев были полумертвыми от усталости. Они возвращались из близлежащих к Севилье городков, где были заняты в многомесячной кампании по Сопротивлению, массированной, но бесплодной, и даже не заметили его присутствия, не говоря уже о том, что он чем-то отличается от остальных. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухонемой, его бы не допустили к военным действиям, а они знали, как много это для него значило.

Большинство остальных ополченцев – двадцать один человек – были охвачены ощутимым воодушевлением при мысли, что теперь в их жизни имеется цель. Они направлялись в Мадрид, чтобы прорвать его блокаду, и преждевременно распевали победные песни.

Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, с онемевшими без движения руками и ногами, с болью во всем теле от неудобного сидения и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как бутылка прошла по кругу и стихли песни, можно было на несколько часов забыться беспокойным сном прямо на голой каменистой земле, положив под голову сложенные, как для молитвы, руки. Они не могли позволить себе роскоши использовать вместо подушки свернутую куртку – каждый натягивал на себя все, что мог, если не хотел околеть ночью.