Виктория Хислоп - Возвращение

– Еда? Есть. Когда вы в последний раз ели?

Мерседес уже полезла в свой мешок за лепешкой и апельсином.

– Хави!

Мальчонка мазнул по ним взглядом и уже через секунду оказался рядом, цапая лепешку из рук матери.

– Прекрати! – одернула она его. – Не все сразу! Не хватай!

– Ничего страшного, – спокойно проговорила Мерседес. – Мне не хочется есть.

– А мне хочется, – слабым голосом призналась женщина. – Я такая голодная. Хави, будь добр, оставь и мне немного.

Ее просьба запоздала. Отчаянно голодный ребенок сунул в рот все до последней крошечки, и теперь щеки его раздулись так, что чуть не лопались, – ответить он ничего не мог.

– Ему тяжело понять, почему мы уже несколько недель голодаем, – со слезами сказала мать. – Ему ведь всего три годика.

Жадность мальчишки раздосадовала Мерседес. Сжав апельсин в руке, она протянула его женщине.

– Вот, – сказала она. – Возьмите.

Женщина неспешно очистила фрукт. Каждую дольку она предлагала сначала сыну, потом Мерседес и, только когда они отказывались, клала ее себе в рот. Ей хватало внутренней дисциплины жевать каждый кусочек медленно, вдумчиво, наслаждаясь каждой каплей сока, тонкой струйкой стекавшего в ее пересохшее горло.

Больше никто не остановился. Толпа все так и шла мимо. Женщина заметно приободрилась.

– Теперь, думаю, нам пора двигаться дальше, – сказала она, ни к кому вроде бы не обращаясь.

Мерседес замялась:

– Боюсь, нам не по пути.

– В какую же сторону ты идешь? Не в Малагу же!

Мерседес передернула плечами:

– Таков был мой план.

– Что ж, если я расскажу, что там произошло, ты, скорее всего, передумаешь.

Они стояли лицом к лицу на обочине дороги.

– Так расскажите, – сказала Мерседес, пытаясь не показать свое собственное смятение.

– У Малаги не было ни единого шанса, – начала свой рассказ женщина, приблизив свое лицо к лицу Мерседес. – Все бомбили порт, но это было не самое страшное. Самое страшное случилось, когда они вошли в город: их были тысячи. Наверное, тысяч двадцать, так они сказали.

– Кто? Кто вошел?

– Арабы, итальянцы, фашисты, а с ними столько грузовиков и оружия, сколько у нас во всей Малаге-то и не было. По городу били отовсюду – с моря, с воздуха, с земли… А что мы? Беззащитны, как котята. Никто даже об окопах не озаботился! Они насиловали женщин, отрубали им груди, они убивали даже наших детей!

Ужас пережитого был так силен, что почти не поддавался описанию. Прибывшие легионеры ото всех прочих войск Франко отличались особой жестокостью, они презирали саму смерть. Большинство из них потеряли всякий человеческий облик, воюя в Африке.

– Людей схватывали тысячами, – продолжала она. – Казнили невинных, таких как мой муж, тела так и бросали непогребенными. Глумились над останками. Выбора не было. Надо было выбираться.

Женщина говорила вполголоса, выстреливая фразы быстрыми очередями. Ни к чему было посвящать в свои воспоминания проходящих мимо людей. Они это все и сами пережили, как и ее сын, которому не стоило напоминать об ужасах последних дней.

Список зверств этим не ограничивался, и как только женщина начала свой рассказ, она, казалось, решилась выложить Мерседес все до конца. Она говорила отрешенно, безучастно излагая факты, оглушенная пережитым кошмаром.

Многие легионеры, еще до начала службы скрывавшиеся от правосудия или бывшие закоренелыми преступниками, окончательно превратились в нелюдей, пестуя в себе необходимую для поля боя свирепость, и обращались со своими жертвами как звери. «Вива ла муэрте!» – выкрикивали они. «Да здравствует смерть!» Даже тех, кто сражался с ними на одной стороне, они наполняли страхом и отвращением.

– Город объят пламенем. Полыхнуть может где угодно, кроме домов фашистов, конечно. Люди потеряли все, что имели. Многие из этих женщин овдовели. Посмотри на них! Посмотри на нас! У нас нет ничего, кроме одежды на себе – и шанса на спасение.

Мерседес оглядела эту жалкую, тянущуюся мимо нее толпу. С обочины, где они сидела, просматривалась только бесконечная череда переступающих ног. Она и не смотрела на лица, только на ряды ботинок, таких заношенных и разбитых, как будто в них прошагали не меньше тысячи миль. Разваливающаяся кожа старых подошв служила слабой защитой для сбитых до волдырей ног. Из ошметок, бывших когда-то тонкими туфлями на веревочной подошве, выглядывали голые пальцы. Мерседес показалось, будто одна из женщин была обута в алые туфли, но, присмотревшись получше, девушка поняла, что они попросту окрасились в цвет крови, пропитавшей парусину.