Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Он посмотрел, и хотя мало что увидел - могильную серость и изрытость оспою подземельных лет камня, та­кую же изъеденность плесенью Леты и птичьим, голуби­ным пометом металла, - почувствовал, что и сам он те­перь травлен тем временем, помечен им. Еще раз убедил­ся, познал самым крепким мужицким местом: прошлое есть и будет.

Били его ниже спины. А получилось вроде по темечку - до копчика. И все смешалось у него в голове, в колы­бели, считай. Омлет получился. И как не разъять тот омлет на прежние составляющие, так и не... воссоединить ни­чего в памяти, связно эту память во времени не сложить. Все получается, на первый взгляд, так, как было. И со­всем иначе. А как - вопрос Германну-Юрке-Жорке. Хотя это не все еще имена. Но об этом дальше, дальше. А пока, как он шел к этим своим именам.

ІV

Ночь набатно гудела одиночеством. Оно было серым и стальным, закованным в железные арестантские кан­далы. Кандальный звон наплывал, близился и рос, как росток из семени, как ржавое нашествие лесных мура­вьев. И давно уже подточенный ими древний домиш­ко, едва удерживающийся на самом краешке околожелезнодорожного оврага, казалось, шатался и подраги­вал, стремясь скрыться от охватывающих его ночных переулков, спуститься на самое дно оврага. И там, ук­рывшись ладонями ставен, спрятаться и успокоиться уже навсегда. Но те же самые звуки, что расшатывали его, толкали в небытие, и удерживали, как два встречных потока воздуха держат на одном месте голубиное, за­висшее между небом и землей перо. Звуки уже реаль­ные. Стремительный перестук вагонных колес проно­сящихся мимо поездов, тихий шелест тех же колес, ка­тящихся уже плавно, совиные ночные вскрики-плачи локомотивов. Песни-плачи, доносящиеся из зарешечен-ных столыпинских вагонов, загнанных в отстойник.

Девочка подрагивала во сне от всех лих пристанци­онных звуков, лязгов и стонов, но не слышала их, пото­му что других не знала. Это были нормальные голоса, ро­дившиеся одновременно с ней, как дребезжащее и трепещущее Даргомыжским и Чайковским радио внутри до­мика, никогда на выключаемое, прекрасно и светло пре­бывающее в сегодняшнем дне и в несчастливом прошлом веке. В том же веке пребывала и девочка. Чтобы оказать­ся в нем, ей не надо было даже переступать порог соб­ственного дома, потому что в прошлом веке он и зачал­ся, в трагической, как была убеждена девочка, первой половине. Об этом, о древности ее дома глухо и невнят­но говорили заполонившие в последнее время поселок серые и скучные, непонятные люди. Вроде бы как даже и не люди. Тени, неведомо откуда и когда явившиеся на землю людей, столько тянулось за ними недомолвок и слухов, таких же нелепых, как нелепы были они сами. Хотя лица их были лишены национальности, в глазах не было света сегодняшнего дня, зимой и летом одного и того же выражения - скорбны и покорны. Говорили, что это все сплошь нацмены, евреи и питаются они не­винной кровью маленьких детей. Под праздник своей Пасхи заманивают малых детей пряником или конфет­кой, за рубль или два просят мешать тесто для мацы. А в том тесте битое стекло. И кто-то из малышей обязатель­но порежется, хлынет кровь, останавливать ее не дают. Маца должна быть орошена, замешана на невинной рус­ской детской крови. Вроде бы даже случалось, что из детей в эту мацу выпускали всю кровь, до последней ка­пельки. Это дает христопродавцам силу, возвращает к жизни.

Так ли было оно на самом деле, судить трудно и страш­но. Хотя сами пришельцы были безобидны и тихи. Оде­ты в любую пору года в одни и те же одежды, чаще всего в блекло-серо-зимние. Будто явились, вышли на свет из вечной мерзлоты, из того же минулого века. Призраки, витающий над землей прах. И говорили они тихими потусторонними голосами, даже споря между собой, кому, какому роду принадлежал тот или иной дом, кому, какому роду принадлежал домишко, в котором жила де­вочка, кто в нем родился, когда скончался.

До сознания девочки суть этих споров долгое время не доходила. Она убегала, лишь завидев чужаков. И со­всем, конечно, не потому, что была пуглива. Советские девочки, даже очень маленькие, никого и ничего не боятся, такая уж у них страна, осужденная на бесстрашие и подвиг. Это она уже твердо знала. Но собственную кровь, уходящую в мацу, было жалко. И даже убегая, она твердо верила, что совершает или близка к совершению подвига. Она не желала слушать несуразные речи и толковища про жизнь буржуинов - князей, графьев и прочих белых недобитков.

От этих речей девочка стремглав бежала к своим свер­стникам, мальчишкам. Они почти постоянно играли в футбол неподалеку от ее дома. Непонятно, кто и когда соорудил тут для них стадион. Безразмерный, такой длинный, что ни конца ему, ни начала. Начало терялось в подступившей к самому поселку тайге. Там же, в тай­ге, но уже за поселком скрывался и конец стадиона. Никто из мальчишек, даже самых буйных и пронырли­вых, не мог похвастать, что знает, где находятся насто­ящие ворота их стадиона. Этого не знали даже не игра­ющие в футбол старухи и женщины, стадионом вып­равляющиеся в тайгу за грибами и ягодами, лесной си­бирской клубникой, не знали поселковые мужики, ез­дящие в предзимовье кедровать, а зимой на санях уже за дровами.