Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- Ай-яй-яй, - немного по-женски приговаривал он почти за каждым словом. - Вы посмотрите, вы только посмотрите. Вы только оглянитесь вокруг себя...

И все добросовестно оглядывались, и не только вок­руг себя, но оглядывали и соседей. И пара таких взглядов очень и очень пришлась не по душе Германну, легла на него, как круглая гербовая печать.

- Ай-я-яй, какая простота. Какой простор для полета и свободы мысли! Сво-бо-ды, - еще и еще раз повторил как заклинание и тяжело, волооко взглянул на Герман­на, будто именно он держал взаперти его свободу. И Гер­манн не хотел, но вынужден был отдать назад ему это якобы украденное им слово.

- Свободы, - целлулоидно, будто играя в пинг-понг, ответно послал ему. И тот, получив свое слово назад, повеселел, заискрился:

- Ай-я-яй, какая простота. Вы только посмотрите, все просто, как правда, - замедленно, оттого несколько не­ясно, поощряя эту правду и простоту, тоскуя по ней или открещиваясь от нее, говорил он:

- Да, да, да, - волнами, падая и нарастая, неслось по комнате.

Согласны были все, не только ткачихи, партийные работники и сибиряки, но и анонимно-присутствующе-отсутствующие люди в форме с погонами, непроницае­мыми лицами.

- Прост как правда!

- А-яй-я-яй! Как партийный работник сегодня прост и доступен, - говорил он, поворотив теперь уже к этим анонимам простодушно круглое улыбчивое лицо.

- Прост и доступен, - эхолотно каменно возвращали и они его слова.

- Как крестьянин наш, прост, - увеличил он улыбку, не меняя адреса. - Ничего лишнего.

- Ничего лишнего, - разверзали уста и те, наконец, в ответной улыбке,

- Как весь наш советский народ, прост.

- Прост!

- Прост!

- Прост!

- А я бы, а я бы, - вырвался из этого хора голос Гер­манна, голос, которого он и сам не слышал, потому что вместе со всеми в душе кричал: прост, прост, прост. И это его: а я бы, а я бы, и то, что дальше за ним последовало, были совсем не его, их словно какой-то нечистик, черт и бес нашептывали ему и вопили его голосом. От этого говоруна, его клона-приемника с волоском антен­ны были эти слова. Контакт все же состоялся, добился он все же контакта.

- А я бы хотел после этой квартиры, хотел бы по­смотреть такую же простую двухкомнатную квартиру, скажем, простого советского министра в третьем, скажем, поколении...

Это третье поколение было уже явно ни к чему, непо­нятно было даже самому Германну, что это должно было означать. Но те, кому надо, поняли. Все хорошо поняли из его бессвязных слов и услышали, хотя ему, как пока­залось, и не удалось перекричать хоралы. Поняли, услы­шали и мгновенно потускнели, затихли. Затих и сам Гер­манн. Все, кто тут находился, впали как бы в транс, ог­лохли, онемели, ослепли.

В той немоте, в заполнившей уши тишине Германн услышал мерные, как удары метронома, шаги. Так может ходить только расплата и приговор. Неотвратимость мига, таящегося в застывшей на века непорочности камня и металла этого города, гранита, бронзы и мрамора, в седой побелке стен и потолков этого здания, в неизбытости давно уже отлетевшего дыхания времени и истории творившейся некогда здесь, - все это надвигалось сейчас на Германна. То шло само время, судьба и возмездие. Неправда, что прошлого нет и не будет. Оно есть всегда и останется навсегда. Германн, сжавшись в комок, прислушивался к его приближению, но не чувствовал за со­бой никакой вины.

Вновь, как перед кудрявым мальчишкой, беззвучно растворились тяжелые белые двери светелки. На Германна и впрямь "потолок пошел снижаться вороном" и загудел, завздрагивал пол. И не от командорской тяжелой походки того, кто переступил порог. Походка та, скрадывая шаг особым кроем, особой выделкой кожи и подметок, была по мягкости почти звериной. И страх от нее исходил звериный. Испугалось само тело Германна, будто некая напятая и дрожащая в нем жилка попала в резонанс с шагом державным вошедшего. Страх объял тело и грозил ему полным развалом. Тяжелая тень ко­мандора, того, кто сорвался с постамента у кремлевской стены и устремился следом за мальчишкой, могильным холодом легла на Германна. Ту тень, наверно, увидели все, давно уже привыкшие видеть невидимое, невольно наструнились, подтянулись, подобрали животы, щелк­нули каблуками, будто молоточками, для разгона звяк­нули по наковальне. И принялись клепать. Неторопли­во сначала, как бы оглаживая, испытывая на податливось.

- Я давно к нему присматриваюсь.

- Я тоже наблюдаю, не спуская глаз.

- Я его, можно сказать, вычислил.

Германн удивленно встрепенулся, пробежал взглядом по устремленным на него глазам, лицам, фигурам лю­дей, которые только что казались ему толпой. И он был один из этой толпы - и вдруг грешник. С него, оказы­вается, глаз не спускали, а он резвился, как котенок. Разгоночный, пробный перестук кончился. Кузнецы начали бить наотмашь, с плеча, не давая опомниться, но не позволяя обернуться, посмотреть: тут ли кучеря­вый мальчишка, видит и слышит ли он все, что здесь происходит? Как к этому относятся делегированные ткачихи, партийные работники и его друзья-сибиряки. Про того, стоящего сзади, он старался не думать. Он ведь расстался с ним, похоронил его еще в детстве. За­сыпал собственным прахом, укрыл левитановским го­лосом. Нечего ему вновь объявляться. Но не думать о нем нельзя было. Он давил его своей холодной могиль­ной тенью, тенью ожившего гоголевского Вия, вымора­живал душу. Так и тянуло глянуть в его, хоть незрячие, но навесно соколиные глаза и... И повиниться. Неведо­мо в чем, неведомо за что. Припасть к глянцу его сапог, увидеть в том глянце свое отражение и почувствовать, что жив. Как блудному сыну припасть к ногам отца родного. Припасть, даже зная, что прощенья все равно не будет, у него совсем иные заботы: с того света неви­димо дирижировал собравшимся здесь, спевшимся при нем еще хором: