Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

А сам в это время бессознательно старался развязать, спрятать незаметно в карман, засунуть под рубаху плетенный из шерсти галстук, сбросить с ног лакировки, мохеровые носки, сверкнуть у них перед глазами недомытой пяткой, переплести все пальцы на ногах, выковырять из них грязь, траву, зерно, скатать шарики и те, что потверже, бросать об стены, где висят колеса от телеги, колокольцы, хомуты, подойники, бадейки, черпаки для молока и для сыворотки, ситечки, решета, скалки, кадушки, толкушки, раскрашенные ложки, деревянные половники.

Залился вишневой, как вечерняя весенняя заря, краской, вспыхнул, выдавил сквозь зубы:

— Инда, вестимо, — и давай неловкими, пахнущими глицерином пальцами длинные, до плеч, волосы, вроде бы городские, но на самом-то деле холопьи, пястовские, расчесывать, чтобы не отставать от них, быть под стать ихнему, чудом перенесенному из деревни в город дому.

— Скотина у меня есть, поле, луг, — бормочу. — И дом деревянный, беленый, с голубоватым отливом, проконопаченный мхом, сплетенными в косы стружками и с дощатым резным — в синичках, снегирях, весенних и зимних птахах — зеленым крыльцом, глядящим на выгон, на луга, на лес и еще дальше маленькими оконцами, засиженными мухами, пауками, птицами, рассевшимися на стучащихся в стекло ветках сливы. А ежели выйду с косой, ого-го, ежели выйду с косой, ввечеру отбитой молотком на бабке, зубастой, зазубренной, трава передо мной так и ложится, так и стелется, словно, с позволения сказать, зеленая вода, словно верующие в пророка Магомета великие, внезапно измельчавшие народы, что в оные времена пришли к нам с зелеными хоругвями. И жито передо мной ложится, преклоняет свои коленца, шелестит тонкой медью, вызолоченной солнцем, ржаное, пшеничное молоко по полю, по стерне разливает, истекает белой кровушкой, словно я не на жатве, а на войне, на фронте, среди обученных на славу пястовских дружинников. Иной раз срежешь вместе с луговой травой куропачье гнездо с еще не насиженными крапчатыми яйцами, фазанье гнездо, звезданешь зайчонка по пазанкам, и тот запищит, заплачет хуже ребенка, что лежит в подмоклой борозде на платке, зажав в кулачке неосторожную ящерицу, лягушку, вознамерившуюся полакомиться сахарным песком, облепившим малышу губы. И собака у меня есть, и коза. Собака так скулит, словно рассказывает сочиненные на ходу небылицы о воре, подкрадывающемся к сладким вишням, к кудахчущему сквозь сон курятнику, к гусятне на дальнем выгоне, где гогочут не знающие сна гуси по примеру своих родичей из знаменитого города, откуда пришел к нам Христос, прилег поутру в деревянных яслях, выстеленных соломой. А коза так глядит, как будто насквозь видит холопью мою душу и щиплет ее, щиплет траву, пратраву, которой она поросла.

— Ой, надо же, сынок, экий ты работящий, экий умелый. Тильдя у нас не такая, Тильдя уже третье поколение по счету, оторвавшееся от луга, от поля, от пеньковой кудели, да и негде ей было привыкать к серпу, веретену, прялке, к шерсти, ручным жерновам, ступке, валяльне, трепалу. Однако подле тебя она всему научится без труда.

Так мы сидели, болтали, обменивались любезностями, учтивыми словами, только отщелкивали минуты привезенные из деревни стенные часы с кукушкой, целиком выдолбленные из дерева; вторые часы, тоже из деревни, были с поющей иволгой. Я ухитрился незаметно скинуть пиджак, снять и сунуть в карман галстук, сменить лакировки на шлепанцы из кроличьей шкурки, как бы ненароком нахлобучить на голову сдернутую со стены круглую барашковую шапку. Мы вспахали одноконком полоску поля, взбороновали, засеяли здоровым зерном, поели медовых пряников, сладких ватрушек да булок с изюмом, сывороткой, простоквашей запили. Будущая моя теща, по виду похожая на крестьянку, бабка, мечтающая о внуке, целое веретено суровых ниток извела, наплела кучу разных баек, луговых песен столько напела, что всю комнату от них заволокло туманом, запахло травами, сиротскими причитаньями, сетованиями, жалобами, какие только в кругу родных можно услышать.

После полдника, ибо то был полдник, сдобный, пряничный, стали собирать к ужину, ко глиняной вечере. Тарелки, плошки, миски из обожженной глины, облитые глазурью, изрисованные полевыми да луговыми цветками, въехали на сосновый, добела выскобленный песком стол. Запахло журом со шкварками, толченой картошкой, пеклеванным хлебом, крупно порезанным ножом, сделанным из обломка косы. Зазолотилось масло в брусках, окорок, только что вынутый из-под камня, прокопченный дымом можжевельника, рассыпающийся, тающий во рту, на чутком ко всякой крохе языке, на нёбе, чесноковая колбаса, прямо руками разламываемая на большие куски.