Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Забывшись, я несколько раз перекрестился, сплюнул через плечо, бросил, растоптал окурок и поднялся по лестнице на третий этаж, остановился перед дверью с медной табличкой, со звонком на деревянной скобе, перед дубовой дверью, отделяющей от меня мою мадонну, долгожданную, желанную, вдоль и поперек исхоженную ласковыми руками. Рассыпалось трелями, запело петухом, взмывшим спозаранку на бесконечный забор, заквохтало, застрекотало сорокой, сойкой, туфельками на высоких каблучках дробно застучало. Боже ты мой, господи Иисусе, только что вынутый из колыбели, присосавшийся беззубыми деснами к груди, она сама передо мной предстала, сама Матильда, в цветастой юбке, сдернутой с краковского луга, в расшитом цехинами, бисером корсаже, обхватывающем ее тяжелые, налитые груди, в высоких красных башмаках, шнурованных под колено, в бусах из настоящих кораллов, в турецком платке, завязанном сзади.

— Милости просим, — запела Матильда. — Заходи, долгожданный гость, рожденный на лугу, на ниве, за овином, в запечье, в гусятне, где всего теплей, всего уютней, всего милее.

И разным зерном: рожью, пшеницей, колядным овсом, овсом серебряным, позванивающим, как удила, как новорожденное ржанье, просом мелешеньким, словно кто его смахнул со звездного неба, с ног до головы меня обсыпала.

— Добро пожаловать, лоза зеленая, мелким листом усыпанная, добро пожаловать, кмет взаправдашний, всем кметам кмет, самый что ни на есть доподлинный, каждой своей клеточкой, каждой частицей тамошний, с поля, из ивняка, из сорной травы, из березовой рощи, из реки, родника, прозрачного ручья, промерзающего до дна, до песка, до рыбы, вьюна, рака в твердом панцире, пахнущий коровой, лошадиными ноздрями, навозом, птичьим пером, пушистой кошкой, лазающей по плетню, с колышка на колышек перепрыгивающей. А пришедши в первый раз, приходи всегда, мы тебе всей душой рады.

Тут и родители Матильдины притрусили с хлебом-солью на вышитых рушниках, с веткой, увешанной золочеными орехами, яблоками, увитой травами, колосьями. В пояс нам поклонились, закричали павлинами:

— Добро пожаловать, милости просим в наши скромные хоромы.

Сами в краковских нарядах: сермяга, платье, расшитый кафтан, шапка с павлиньими перьями, венок, сплетенный из сухих васильков, широкий, кожаный, позвякивающий колечками пояс, смазанные дегтем яловые сапоги, собирающиеся гармошкой над лодыжками. Песню про любовь завели в два голоса, поклонившись, встали у порога, приглашая в комнаты, как они выражались — в горницы.

А в горницах мельтешило в глазах от раскачивающихся на нитках паучков из соломинок, из разноцветных облаток. Серпы, много серпов, отработавших свое, съеденных травами, колосьями, крапивой, лебедой, овсяницей, потерявших на жатве последние зубы, висело на стенах, как на небесах, голубовато выбеленных, и каждый прикидывался молодым месяцем, только-только прорезавшимся из вечности. Темно было от кос, насаженных на косовища, скрещенных, смазанных деревянным маслом, подвешенных на гвоздях, на подковных шипах. А над косами, почти под самым и толком, под бревенчатым накатом рядами свисали с подперемычных брусьев картузы, красовались шапки с павлиньими перьями, болтались зеленые трилистники, разные гербы, склеенные из еловых чешуек, из зерен, из мелко порезанных, старательно расправленных в пальцах соломинок. На передней стене в венце из множества пик, сабель, кос висел вождь, сам Костюшко, в венгерке, в сермяге, расшитой суровыми нитками, едва ополоснутой в ручье шерстью. Я поклонился вождю земным поклоном, проговорил скоренько что-то вроде молитвы и позволил Матильдиным родителям силой усадить меня на стоявший у стены сундук. Сел и ногу в лакированном полуботинке неосторожно поставил на перекрещенные под столиком досточки, на перекладину, а столик возьми и закачайся, и, качаясь, превратился в колыбель, в люльку, расписанную петухами, васильками, маками.

— Малыш, малыш, маленький ваш будет тут лежать, — вскричали родители, радостно в ладоши захлопали. — Тильдю в этой колыбели вырастили, вырастим и внучонка, настоящего, взаправдашнего, от мужицкой крови рожденного.

— Вырастет, — скомлил я про себя, — наиграется, выйдет в поле с серпом, с косой, подпоясанный расшитым кушаком, в холщовой рубахе, выпущенной поверх штанов, застегнутой у шеи на вишневую косточку, запоет о бычках, о гусях за рекой, упадет посреди выгона на колени, прочитает «ангела господня», и посыплются на него с небес перья, вечерняя, широко разлившаяся заря потечет в корыто, из которого поят скотину, чтобы он мог выкупаться, дочиста отмыться.