Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Ели мы деревянными ложками, громко хлюпали, чавкали. Мясо, копчености хватали руками, крепкими еще зубами рвали. Развалясь за столом, распустив пояса, шнуровки, расстегнув застежки, мы ели, ели, покуда нам не отрыгнулось разок-другой, не вырвался из глотки громкий звук, похожий то ли на лай брехливой дворняги, дремлющей на соломенной подстилке, то ли на голос посвистывающего в клетке чижика. А пропихнув пальцами в рот последний кусок, стали хлопать себя по округлившимся животам, без стесненья портить воздух, опрокинув по рюмочке, завели песни, разделись до белья, до самого сраму, бабьего и мужского.

— Дева милосердная, святая Магдалина, познавшая, что такое смертный грех, не оставь нас своими заботами, — шептал я тихонечко, а сам помаленьку к Тильде подкатывался, к тайнам ее под столом норовил приблизиться. Она, как положено, повизгивала, шлепала меня по рукам, пинала, покусывала зубами за ухо, а родителям только хиханьки да хаханьки, насмешки, кукареканье, кудахтанье:

— А ну-кась, хватани ее да прижми покрепче, не жалей, милок, у ней есть за что ухватиться и ущипнуть есть куда. Это ж все ваше, все, что ни есть, ваше, стало быть, и стыдиться нечего, это не срам какой, а потреба души и сердца, по молодости друг дружки алчущих.

Едва мы чуток передохнули после ужина, едва уложили, умяли в животах непокорное мясо, а тут на тебе: звонок у двери петухом поет, наседкой на гнезде с яйцами квохчет. Молодых парней, пригожих барышень набежало в горницу видимо-невидимо, все одетые по-деревенски, по-краковски. Подала голос скрипка, заплакал кларнет, свистулька, сделанная из лыка, запели громко, во весь голос, барышни. Поплыл по воде венок, упали на пол косы, остриженные овечьими ножницами, Тильдю посадили на квашню, опели, оплакали, закидали серебряными монетками, розмарином, любистоком, разными травами. На руках нас вынесли, раздели, натерли с головы до ног благовониями, глиняную чарку с зельем поднесли к губам, выпить до дна заставили, в холщовые длинные, до пят, рубахи одели, уложили рядышком в деревянную кровать, под пуховую, одетую льняным полотном, перину.

Горница была большая, побольше сусека. Напереди помост, сбитый из досок. На нем стали разыгрывать разные сценки. Жнецы шли по помосту, серпами срезали колосья, подбирали за косой, вязали жито в снопы, ставили в суслоны, в крестцы, в бабки, копнили. Со скрипки взлетал жаворонок, в кларнете плакал задетый косой зайчишка, убегал, прихрамывая, по жнивью. Пот так и лился, все кругом заливал; эконом, управляющий, приказчик кнутом, плетью хлестал по согнутым в три погибели спинам, по дряблым ягодицам, по глазам, слепнущим от мельканья серпа. Кровь текла со спин, с крестцов, покрывшихся струпьями от солнца, хлюпала за голенищами, струилась по красным, отмороженным до синяков икрам, булькала, как живая, за холщовыми рубахами. Да что там кровь, что там пот, плеть и толстый управляющий! На крови, на поте, на крике, осыпавшемся в траву, в песок, в просо, вырастала, выскакивала, как зеленые листочки на весенней березе, на пурпурной иве, до мезги ободранной ветрами, трепетала птицей, попискивала обрядовая песнь о хмеле.

Едва песнь о хмеле закончилась, опала на воду зелеными шишками, на помост въехала свадьба великого поэта [24] Имеется в виду пьеса «Свадьба» Станислава Выспянского (1869—1907). . С шумом, с гиканьем, с колокольным звоном, с пальбой из мортир по обросшим сизым мохом плетням, по лугу, где пасутся гуси, въехала, как живая. И пошло: затараторило мякинно, запело дерюжно, запищало по-мышьи, юбками зашелестело, засверкало смазанными маслом вихрами, запахло дегтем; в корчме, в деревенской горнице мужиков к политике потянуло, как в пирог, вцепились в нее зубами, незаметно, желток за желтком, кусок сала за куском, добрались до китайцев, бульону с рисом поели. Какой-то батрак, с виду на меня похожий, за голову схватился, качал ею из стороны в сторону, искал потерянный рог, должно быть коровий, буйволиный, а может, такой, на каком играют в лесах, в борах, без роздыху искал, наклонялся долу, рвал землю ногтями, скулил, плакал, но рога не нашел. Я, заробев, прижался со страху к Тильде, под холщовую рубашку запустил лапы, отыскал давность, что тверже репы, податливость бабью, рожденную три поколенья назад, ласковость деревенскую, сермяжную, с таким трудом сберегаемую в этом городе.

На помосте что-то еще представляли, пели, изображали затейливо. Но у меня уже все плыло перед глазами, сонливость по костям расползалась, подступала к горлу, к шее. Я, как мог, ее отгонял, в полудреме отрубал серпом, отсекал косой, но она меня пересилила, руки-ноги на постели подле Тильды ровнехонько уложила, поцеловала в карие зеницы.