Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Вот уже неделю мы ходим в этот костел и в другие, сидим на скамьях, прячемся в темных углах. Охотимся, как говорит Матильда, выслеживаем зверя. Костел становится волчьей ямой. Бог — железным капканом. Зверя, бродящего до полудня по городу, подсаживающегося к играющим в шахматы над рекой старичкам, к резвящимся в парках детям, тянет на запах ладана, догорающих громниц, дерева, источенного короедами. Он подходит к волчьей яме, прикрытой ивовой плетенкой, присыпанной листьями, к заваленным ветками капканам. Сует туда лапу, скулит от боли, воет или мечется в утыканной острыми колышками яме. Тогда Матильда встает со скамьи и тихонько подходит к зверю. Наклоняется над ним и спрашивает шепотом, слышным во всех углах костела:

— Вор?

— Насильник?

— Убийца?

Еще минуту назад погруженный в тишину костел, до самой пресвитерии закапанный воском, окуренный молитвой, начинает гудеть от торопливых шагов, иногда от плача, изредка от проклятий. Порой попавший в западню зверь пытается броситься на Матильду с кулаками. Тогда я в своем темном углу с шумом встаю со скамейки. Этого достаточно, чтобы он выкарабкался из волчьей ямы, вырвался из западни или вместе с капканом бросился вон из костела.

Случалось несколько раз, что он — часто это бывала она — не старался убежать от меня, от Матильды, а, упав на колени, обнимал наши ноги, прижимался к нам и глухо плакал. «Люди, — говорил, — люди, выньте из меня этого бешеного пса, утопите, прибейте. Грызет он меня, кусает, поедом ест ночами. Приведите ко мне ксендза, приведите бога или добейте. Вот он, нож, у меня в кармане, обушок вот, в платок завернут. Смилуйтесь, люди. Свиньи во мне роются, хряки и свиноматки, копытами топчут». Тут уж мы удирали, из цепких рук вырывались. И на улице, бледные от страха, обещали себе, что никогда больше не будем играть в охоту.

Но проходило два-три дня, и Матильда снова тащила меня в костел. Там, прижав к скамье, принуждала к ласкам, к страшным проклятьям, чтобы вытравить из меня серафима, небесного сына. Однажды, когда мы были за городом, в лугах, она велела мне поймать мышь и лягушку. Завернула их в платок и положила в сумку. Когда мы вошли в костел, заставила меня придушенную мышь и живую лягушку кинуть в кропильницу. Будто бы молясь, стоя на коленях, мы смотрели, как прихожане опускают кончики пальцев в святую воду, как вскрикивают, увидев, что из кропильницы выскакивает лягушка, а по воде плавает белым брюшком вверх утопленница-мышка.

— Рука у тебя, Ендрусь, отсохнет, окаменеет. На твоих глазах окаменеет. Но сможешь на старости лет куска хлеба удержать, кружки молока и внука по льняной головенке не погладишь. А он подойдет к тебе, покачнется на кривых ножках и спросит сладким, медовым голосочком: «А откуда у вас, дедусь, палочка эта, откуда камушек, а зачем, а почему?» — спросит. А ты ему ответишь: «Ой, внучек, золотце мое, знал бы ты, как я хотел освободиться, как старался избавиться от серафима, небесного сына».

А часто мы сидели в костеле, и нам не хотелось играть в эти игры: ни охотиться, ни освобождаться от серафима. Тесно обнявшись, мы, ни о чем не думая, осматривали, один за другим, витражи. Бывало, что с грохотом распахивались двери и в костел вваливалась свадьба. Матильда прижималась ко мне всем телом и шептала на ухо, чуть ли не пела:

— Ты женишься на мне, женишься, правда? И фату мне купишь, и платье до пят, и миртовый веночек. К алтарю поведешь и исповедуешься, признаешься, что бросил в святую воду лягушку, утопил в кропильнице мышку. А я тебе рожу сына и дочку. На траве рожу, при сальной свече, как в деревне, своими руками вынянчу, выкормлю из соски. А когда подрастет малыш, начнет ходить и говорить станет, ты ему поймаешь лягушку и мышь и в костел отведешь, отнесешь, чтобы он их там в кропильницу бросил, чтобы раньше, чем отец, освободился.

Никак не мог я ее остановить, успокоить. Она говорила и говорила без умолку, пыталась молиться, петь давно забытые песни. Я изо всех сил держал ее за руки, чтобы она не вскочила со скамьи, как это сделала однажды, не подбежала к невесте, не бросилась перед ней на колени и не начала молиться святой Магдалине, в смертном грехе живущей, которой не дано ничьих ног обмыть — косы острижены, помазание не дано совершить — на святом елее изжарены картофельные оладьи и пальцы не перецеловать — губы изъедены раком. Силой стащил я ее со скамьи, повел, крепко ухватив за кроличий загривок. Она обалдело шла со мной рядом, что-то бормотала вполголоса, пела. Успокоилась только за городом. Мы лежали в чистом поле, на краю рахитичного замусоренного лесочка, по щиколотку заваленного газетами, консервными банками, осколками винных и водочных бутылок. Лежали на этой свалке, глядели до черноты в глазах на солнце и вдруг, когда мне начинало казаться, что Матильда давно уже забыла о костеле, она приподымалась на локтях и спрашивала: