Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И я ел, ел терпеливо, роняя слезу от натуги, от бессильной злобы, утирая с лица пот, ел уже третью тарелку ракового супа — не дай боже никому такой разливающейся желчи, уксусу такого. Наконец я отодвинул тарелку, ложку и остаток простокваши выпил, вылакал, как пес, нарочно громко чавкая, хлюпая носом. А меня уже поджидало второе, золотилось, подрумяненное, на блюдах, на серебряных подносах, в салатницах, из соусников пряно пахло. Лакеи уже переминались беспокойно, повара устали поддерживать огонь в очаге, подогревать блюда, сгонять с них лебедиными крыльями огромных, как верблюды, мохнатых мух. И королевна начала беспокоиться, взмахивала ресницами, словно невзначай вилкой по тарелке звонила.

Едва я чуть-чуть, на волосок, приподнял голову, как прислуживающие за столом лакеи забрали у меня глубокую тарелку, подхватили суповую миску, без лишней суеты унесли на кухню, судомойкам отдали. Губкой, обмокнутой в ароматную воду, обтерли мое вспотевшее лицо, промыли гноящиеся глаза, натруженные руки и с поклоном поставили передо мной позолоченную тарелку. С серебряного подноса наложили дичи, соусом полили, положили брусники. Потянулись мои руки к ножкам, крылышкам, вознамерились рвать их, впиваться зубами, бросать объедки собакам, облизывать, высасывать жир, мозг костный. «Потише, голубушки, полегче», — успокаивал я их, поглаживая пальцы, запястья. Совал им вилку, заставлял взять ножик, отрезать кусок за кусочком. Икать мне хотелось, рыгать, но я крепко сжал зубы, утихомирил кадык, распустил галстук. Руки норовили расстегнуть пуговицы, ослабить пояс, но, получив по пальцам, степенно занялись мясом. Королевна, дотоле сидевшая в замке, вышла к столу, чтобы потешить меня игрой на гуслях. Созвала во двор придворных дам, сплясать предложила.

После обеда, разомлев, развалясь в траве, а на самом деле в кожаном кресле, я закурил купленную для такого случая гаванскую сигару и потягивал зеленоватый ликер мелкими глотками. Впервые за много дней на грудь, на одежду, на стол не упало ни кусочка дичи, ни капли соуса, ни единой бруснички, и ни нож, ни вилка не выпали из рук, не звякнули зловеще, ударившись об стол, об пол. Не услышал я мышиного хихиканья — хоть оно и мышиное, а обидное — поваренка, охотящегося на мух с хлопушкой не увидел дымной молнии в глазах лакеев, презрения в зрачках собак, сидевших под столом в ожидании кости.

Захотелось мне упасть на колени, прочитать сто раз молитву во здравие, пропеть на весь луг сто литаний, чтобы возблагодарить себя за первую победу над своими руками, над неловкостью крестьянской, мужиковатостью, везде, а особенно за столом, заметной. Сколько раз мне говорили деды, бабки, бродячие торговцы: если сумеешь, браток, не посрамиться за столом у вельможи, ищи своих предков среди лучших родов, ройся от зари дотемна в гербовниках, в книгах, затерявшихся во время войн, покрытых пылью, пропахших дымом пожаров, пожелтевших, разорванных на листочки, в которые заворачивают масло, сыр, разные деликатесы.

В книгах мне незачем было рыться, и в библиотеках ни к чему сидеть, поскольку гербом моим была коровья лепеха, растоптанная башмаком, грачиное гнездо, сброшенное с тополя ветром, гонимое по полю, пропотевшая портянка, сохнущая на заборе, пучок соломы, но вот есть я хотел научиться, чтобы за столом нельзя было распознать, что я деревенщина, неумеха, которого только-только прогнали со своего пира собаки, который шарит по мискам, по тарелкам неотмытыми от навоза руками, рвет на куски жареного цыпленка, выуживает вареники покрупнее. А за столом сидеть трудней, чем обходиться с барышней пригожей, как снег белой, как шелк гладкой. Накрытому столу не заговоришь зубы, его не погладишь украдкой, не заманишь на реку, на луг, с ним не станцуешь. Есть за столом все равно, что беседовать с господом богом. Малейшую вину утаишь — исповедывайся снова.

Вот и не диво, что после этой, первой за много-много дней победы за столом, я лежал на лугу и утирал вспотевшее лицо рукавом рубашки. Лежал, опершись на локти, и глядел в сторону канареечного буфета, за которым клубилась голубеющая на жаре зелень и хриплые громкоговорители возвещали, что вечером состоится гулянье. Я подумал, что, пожалуй, схожу на это гулянье, постою в сторонке, погляжу, как городской люд отплясывает оберек, кружится, голова в перманенте, по танцплощадке, топчется на мысочках возле согласного на все тела. Я даже потянулся рукой к карману — проверить, на месте ли сложенный пополам, широкий, как коса, свадебный нож, который недавно был сделан у кузнеца по моему заказу. Нож был на месте, лежал, друг сердечный, к бедру прижавшись, ждал первого знака. Царь небесный, что бы началось на городском гулянье, когда бы вдруг над головами толпы блеснула эта стальная коса и пошла гулять по животам, по ребрам, по сутулым спинам.