Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И не диво, что перво-наперво, проснувшись, я увидел не что-нибудь, а свои громадные лапы, обхватившие друг дружку, побелевшие от натуги. Стало быть, придушили кого-то, пока я спал, шейный позвонок кому-то сломали, голову открутили. Небось схватились не на жизнь, а на смерть с матерым волком, залезшим в овчарню, с медведем, норовящим огреть лапой бычка, пасущегося на опушке, с конокрадом, приманивающим паточным сахаром жеребчика-однолетку. С трудом я их успокоил, расплел, разгладил и положил с собой рядом. Ходили они около моих боков нервно, переминаясь с пальца на палец, траву выдергивали, рыли землю, словно в ней был закопан княжеский перстень.

Ох, погнать бы их на работу нагайкой. Навоз нагружать на телегу, сваливать вилами на вспаханное поле, на молотьбу, на покос отправить. Надеть кандалы да приковать к тачке, чтобы целый день вывозили со дна реки гравий, кругляки таскали. Отдать на бойню, чтобы бугаям сворачивали шеи, промеж глаз молотом садили, одним ударом тесака разрубали пополам поросят, шкуры сдирали. Выгнать бы их на дорогу, где кучами сложены камни, пусть побалуются легкой работкой. Так я им говорил, своим любам, словно не мои это были руки, а приблудные, подкидыши, найденные у порога, в зароде сена. И немедля нес домой, клал осторожно в люльку, в корзину, выстланную сеном, чтобы укачать, напоить молоком, дать пососать тряпицу, намоченную в сладкой водичке.

Спохватившись, я вытаскивал из кожаного портфеля подавно купленные пластмассовые тарелки, алюминиевые столовые приборы. Раскладывал перед собой на лугу, сам себя приглашал за стол, поклонившись. Как и каждый день, мы начинали ученье: я натаскивал свои руки, не умеющие управляться с ложкой, ножом и вилкой. Сел, значит, я, подогнув под себя ноги, прижал локти к ребрам, поставил перед собой глубокую тарелку, налил в нее из бутылки простокваши, взял тремя пальцами ложку и приступил к супу из раковых шеек.

Прижав к бокам локти так, что из-под них нельзя было бы вытащить и березового листочка, напружинившись, аж затрещала в швах поплиновая рубашка, я окунулся в раковый суп, выуживая из него шейки. Приоткрыв рот, осторожно, как святые дары, как елей, подносил к губам ложку за ложкой, опрокидывал, растирал языком все, что растереть удавалось, и проглатывал, стараясь не чавкать, не хлюпать, унимая, чтоб не хрустнул, норовящий заглотнуть самое себя кадык. Повернувшись лицом к замку, над которым реяло знамя, я вроде бы на лугу, среди пасущихся коров, среди гоняющих мяч подростков, хлебал простоквашу, а на самом-то деле изволил кушать за королевским столом, застланным камчатной тканью, уставленным позолоченными тарелками и блюдами. Сидящей возле меня королевне разливательной ложкой наливал суп из суповой вазы, занимая затейливой беседой, в глаза заглянуть старался. Поглаживал небрежно морды шныряющих под столом собак, наступая им на хвосты, когда они мешали разговором забавлять королевну. Псы тогда начинали рычать, визжать и с лаем выскакивали из зала. Я оставался наедине с королевной, с ее обо мне мечтою. Меду, вина незаметно подливал ей в рюмку. А когда ее голова склонялась на мое плечо, когда опускались на зеленоватые глаза веки, брал королевну на руки, чтобы отнести в покои, уложить на высокое ложе и охранять ее сон до рассвета.

Иногда я поглядывал краем глаза на тарелку с раковым супом, который убывал медленно, как вода из реки, но все же убывал. Пот с меня лил ручьем, струился по затылку, капал из рукавов поплиновой рубашки, и получалось, что сижу я в луже. В помощь себе я читал молитву, пел беззвучно часы, а порой разражался таким проклятьем, какого не услышишь и в конюшне. Убывало в тарелке супу, вот и дно показалось. Когда осталось его не больше трех ложек, когда я уже готов был вскочить и пуститься в пляс от радости, что моя взяла, вдруг пролил целую ложку супа на бороду, на воротник, на подбородок. Устремив слезящиеся глаза, покрасневшие от натуги, от выпитого пива, от мучительного сна под жарким солнцем, на королевский замок я смотрел, не идет ли оттуда палач с ножом, чтобы отсечь глупую мою голову, отрезать и швырнуть на съедение псам мои неуклюжие лапы.

А поскольку никто оттуда не приходил — даже облачко перистое — и никто меня не звал, я шваркнул оземь алюминиевую ложку и, вскочив, изо всех сил ударил ногой подкатившийся ко мне мяч. И давай молотить себя кулаками по башке, честить мужичка-недотепу, а потом снова сел за стол, налил в тарелку простокваши, чтобы начать все сначала. Голгофа ты моя, темнота, бок, вспоротый косою, когда ж, наконец, я от тебя избавлюсь. Щербатая, изжеванная, истончившаяся, как листок, ложка, спасительница моя, предвестница вожделенного рая, начало всеведения, войди в мою руку, расположись удобно, дабы я мог озолотить тебя, повесить, как дар, у чудотворной иконы рядом с протезами исцеленных калек, чирьястых нищих, лишь бы ты была мне послушна, служила верой и правдой, не подстраивала каверз, не бунтовала, когда меньше всего этого ожидаешь.