Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Покуривая сигарету, я глядел, как старый хрыч с выпирающей из штанов грыжей ползает по газону, собирает скорлупки, сминает с хрустом в руке и в карман прячет. Не было у меня охоты точить с ним лясы, осматривать сочащийся кровью меч, рану, открывающуюся раз в год в каком-то там гробу, и я перебрался со скамейки во двор, к невысокой каменной стене, окружавшей замок. Сел бочком на эту стену, поставил рядышком сундучок и стал глядеть на правый берег реки, где жил в одноэтажном домике Франек.

Город, каким я его отсюда видел, словно гашеной известью облитый, сверкал и искрился. Зной, отражаясь от жестяных крыш, от красной черепицы, от тысячи окон, ослеплял, будто ты смотрел в огромное зеркало, перед которым горели тысячи свечей, тысячи керосиновых фонарей. Только в той стороне, где жил Франек, было по-мышиному, по-крысиному серо. И не диво: из прочитанных книжек я знал, что та округа всегда обслуживала замок. Жили в ней повара, прислуга, хлопотавшая у очагов, при вертелах, вычищавшая королевские конюшни, нужники, вывозившая мусор, скапливавшийся во дворе за день, резавшая телят, волов, в бессчетном множестве птицу, душившая молодых голубей так, чтобы из них кровь не вышла, свертывавшая шеи куропаткам, перепелам, сдиравшая шкуры с лесного зверья, потрошившая его, промывавшая в лоханях требуху, сваливаемую в ночовки, свозившая дрова из лесу, раздувавшая тлеющий древесный уголь, поливавшая водою двор, мывшая каменные полы теплой водой со щелоком, настоянным на золе, обстирывавшая всех придворных.

Когда же король со свитой покинул замок, в этой сермяжной, крысиной околице поселились самые бедные ремесленники, голытьба, воришки, спавшие весь божий день и выходившие на промысел вместе со своей воровской звездою, бандиты разные, помельче и покрупнее, которых любой мог попросить всадить нож под ребро старой тетке, сидящей на деньгах, полоснуть по спине соперника, добивающегося купеческой дочки, привязать мешок с камнем на шею чиновнику из магистрата, адвокату, лекарю и пустить на дно реки с вечным проклятьем. Вот где жил Франек, дружок мой деревенский, знающий с грехом пополам лишь таблицу умножения, печатную букву в молитвеннике да песенки, подобранные в поле.

Впрочем, не все ли мне равно, где он живет. Побуду у него недельку, от силы месяц, пока чего-нибудь не придумаю, не найду местечка почище. Но прежде чем я от него съеду, прежде чем выкачусь хотя бы посреди ночи, должен я подучить себя, Ендруся, молодца с медвежьими ухватками, не знающего, куда девать руки, ноги, болтающиеся отдельно от тела. Не скажу, чтобы я не старался, не мудрил над собой, вернувшись с военной службы. Но, несмотря на все мое усердие, хоть я и торчал перед зеркалом, над водой часами, обрабатывал свое лицо, улыбки к нему приклеивал, улыбочки, глаза прищуривал, даже тот старый хрыч с грыжей, который небось лет тридцать назад притащился в город из какого-нибудь окрестного села, сразу усек, что я деревенский, ягодный, лопуховый, что сидит во мне мужичишка пугливый, стыдливый, коровья лепеха, которую можно поддеть кончиком сапога, а она и не пикнет, не огрызнется, только поблагодарит покорно, да еще поцелует загаженный носок, вонючее голенище.

Учуял, сукин сын, унюхал мою мужицкость, куропаткость, улитковатость, как собака, как курица, выкапывающая из мокрой земли дождевого червя, майского жука. Ничего: хоть бы мне пришлось каждую неделю, каждые два дня, каждый день прилеплять по сотне на низкий твой лоб, у́же сосновой дранки, я тебя заставлю пасть передо мной на колени, будешь ты мне молиться, словно пресвятой деве, Иисусу Христу, апостолу Петру, словно последнему стакану водки, что под виселицей подают. Ты, вшивое отродье, кобылий помет, соскребанный самодельным ножом с рассохшихся досок настила, на господском каблуке принесенный сюда, в этот город, в замок. Уж я тебя научу, я тебя вымуштрую, старый хрен, сдуревший от благодарений да восхвалений, от поясных да земных поклонов, от ползанья по паркету за милостиво брошенным гульденом.

Клянусь тебе, Ендрусь, бычок норовистый, беспородный пес, так настоящей дворнягой и не ставший, что я за тебя возьмусь. Выбью из тебя, из твоего стана, из твоей льняной башки, из рук твоих обезьяньих, свисающих до самой земли из-за вечного тасканья снопов, мешков с зерном и с мукою, корзин с картошкой, с кормовой свеклой, вывихнутых в суставах из-за размахиванья над пустой твоей головой дубовым цеповищем, сметливого этого мужичка, батрака, знающего одно: где ширинка и где миска с журом. Не будешь ты мне перечить, стоя на полусогнутых, откинувшись назад, будто тебе щекочет поясницу шершавым, как мочало, языком теленок, будто кто-то всаживает тебе нож под ребра. Не будешь чваниться, выпятив пузо, урчащее от похлебки, распустив зад, чтобы смрадный дух выходил сам собой, как дым травяного костра. Не будешь расхаживать по городу, словно селезень, переваливаясь с лапы на лапу, словно душной козел, за неимением козы бодающий придорожную вербу, плетень, угол дома, весенний туман.