Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Небось, кавалер, на свадьбу в город приехал?

— На свадьбу, уважаемая, на свадьбу, на большую гулянку.

Выйдя с вокзала, я закурил сигарету. Затянувшись, вспомнил, что не побрызгался одеколоном. Вроде бы роясь и карманах, понюхал у себя под мышками. Ничего как будто. Запах свежевыглаженной рубашки отбивал запахи конюшни, овина, давно не проветривавшейся беленой известью горницы. Успокоившись, я вмешался в толпу, переходящую мостовую. Сначала решил было подождать такси на стоянке, хотелось с шиком прикатить к приятелю, давно перебравшемуся в город. Был у меня в записной книжке его адрес, потому что мы часто писали друг дружке.

У него не шла из ума Тоська, одногодка наша, кобылка норовистая, пышнотелая озорница, которая по деревне ходила, точно ковчег со святыми дарами на голове несла. И не удивительно, что так ходила. Мать ее два года как уехала в Чикаго, надрывалась там на фабрике, присылала дочке посылки с заграничными тряпками, письма то с десятью, то с двадцатью долларами. Люди говорили, что, если б захотела, могла бы Тоська на монетах двадцатидолларовых нагишом, в чем мать родила, лежать и, золотом сверкая, слепить глаза господу богу, приходскому ксендзу, служащим из гминного правления, начальникам из повята, парням со всей округи, что по воскресеньям часами простаивали возле каменного ее дома, просунув промеж железных балясин головы, лоснящиеся от бриолина.

Но она и не думала лежать на жестких долларах. Полеживала в свое удовольствие на пуховых перинах, в кружевных трусиках, в нейлоновых сорочках, шоколад ела целыми плитками, соки из банок потягивала, детективы почитывала, неприличные альбомы перелистывала, задрав ноги в тонких колготках. А когда надоедало ей валяться без дела, надевала свой любимый халат, расписанный зелеными попугаями, выходила на застекленную веранду, брала с окна веселку, загодя приготовленную, и спускалась к парням. Улыбаясь, не обращая внимания, что халат ее, распахиваясь, открывает срам, просвечивающий сквозь кружево, подходила ко всем парням по очереди и лупила каждого веселкой по лбу. Словно на цимбалах играла. И глуховатую эту мелодию, веселкой на башке отбиваемую, называла костяным штаереком [16] Род вальса. .

Так что я часто писал Франеку, сообщая ему про Тоську все в подробностях. А если правду сказать, покоя Франек лишился вовсе не из-за потаскушки Тоськи, раскатывающей на собственном фиате, часами просиживающей в единственном кафе в повятовом центре, поджидающей в сумерках пана доктора, терпеливо зашивающего исполосованные физиономии парней, из-за нее, долларовой прелестницы, на гулянках драки затевающих, из-за нее, красотки нейлоновой, пускающих в ход ножи. Не давали покоя Франеку монеты да бумажки, которые Тоська с наслаждением аккуратно складывала в чулок, в дубовом сундуке за тремя замками хранящийся.

Хотел я, значит, приехать к нему на такси. Даже новенькую черную «волгу» присмотрел. Но потом подумал, что, наверно, Франека еще нету дома. Пойду-ка я лучше потихоньку, пешочком, под деревьями, сочащимися прохладой, мокрыми от утренней росы, как раз к обеду дойду. Правда, в этом городе я впервые, но знаю его вдоль и поперек, лучше таксиста, лучше милиционера, лучше воришки, шныряющего по чердакам да подвалам. Несколько лет назад, начав копить деньжата, купил я этого города план. Ночами, когда старики мои ложились спать, по воскресным дням, выгнав коров на осенний луг, я заучивал наизусть названия улиц, площадей, костелов. Над рекой, в укромном местечке, схоронясь от людских глаз, лепил из глины дом за домом, дворец за дворцом, костел за костелом. После двухлетней кропотливой работы, когда глиняный мой город высох от июльской жары, он как две капли воды стал похож на тот, каменный, что жил потаенно в моей памяти.

Одновременно, заучивая на память план города, вылепливая его из глины, я прочитал о нем несколько книжек. И потому сегодня, идя по городским улицам, чувствовал себя так, словно прохаживался по нашему костелу, знакомому с малолетства, бродил по ближнему лесу, где знал каждую лисью, каждую барсучью пору, пробегал сперва кончиками пальцев, а там и всей ладонью по телу девушки, лежащей рядом, вздыхающей сквозь сон. О, город, город, утренняя звезда, обросший колючелистником белый камень, сон мой, сбывшийся наконец наяву, бегство мое, греховное, конечно, но все-таки, сколько бы я ни заглядывал в открытые двери костела и ни видел, как по истерзанному телу распятого Христа капля за каплей стекает горячий стеарин, смешанный со смертной испариной, с кровью, насыщенной предсмертным мускусом, всякий раз хотелось мне прыгать на одной ноге, обнимать прохожих, облапив прогуливающихся по улице девушек, затаскивать их в подворотни, и целоваться с ними, и стаскивать с них ситцевые платьишки — и плевать, что они кричат, что подоспевший милиционер колотит меня дубинкой, аж в башке гудит.