Никита Немцев - Русский бунт

— Скорее! Он идёт! — Лида схватила меня за руку и понеслась куда-то.

Среди труб, среди неряшливо освещённых и расставленных коридоров — бежали. Иногда чудились шаги, голоса или даже фигура человека с беззвучными голыми ногами, — и мы забегали в подворотню. Таня давно уже отбилась от нас, а мы спрятались в бетонной комнате с высокими ящиками и холодными коробками, пытаясь отдышаться от побега.

Лида шумно дышала ртом и смеялась своими серо-голубыми глазами мне в лицо. Мы сидели на корточках. Я вспомнил про серёжки, залез рукой в карман и протянул их Лиде. Она как будто задержала свою ладонь на моей.

— А Шелобей… — говорил я, отпыхиваясь. — А Шелобей не обидится?

Она зажала мне рот своей маленькой ладошкой. Мимо раздражённо прошёл кто-то: мы дышали тайно — тихо, размеренно, преступно.

Шаги ушли. Ладонь отлипла.

— Они не узнают, — сказала Лида странно.

В глазах забегал Красноярск.

— Лида…

— Ну да, у тебя снова Таня… — Она улыбалась окольно.

— Ты в своём уме? У нас ничего нет.

— А у нас тоже.

Макушка её была покрыта пушистым ёжиком, орлиный нос чему-то усмехался, глаза смотрели бешеные. Она улыбалась: роскошно и невыносимо. Потом беличьи закусила губу, сделала два шага гуськом (я слышал лёгкий скрип её колен) и очутилась совсем рядышком.

Мне всегда казалось — от поцелуя уклониться просто. Отведёшь голову назад, как голубь, взглянешь удивлённо-презрительно да и скажешь: «Сударыня! Как, блин, меня, однако, вы трактуете!» А я даже вспомнить об этом не успел — как отдался потустороннему, растворяющему, жестокому и млеющему миру: я пропал — и целовал её за этими непонятными ящиками, в каком-то идиотском подвале, на корточках, держа за локти.

Я вдруг открыл глаза — и увидел её страстно смежённые очи. Я оторвался в ужасе и огляделся. Над нами — руки накрест — стоял Шелобей. Он покачал головой, рассмеялся деревянно, харкнул и ушёл (и, кажется, ещё вмазал по стене). Лида бросилась его догонять. Я остался как был — протянув пустые руки.

Сидел минуту или полторы. Без мыслей. Совсем. Потом встал, стёр с губ кажущуюся помаду и пошёл по коридору куда попало. Проплутав несколько, я встретил Таню: она стояла, внимательно склонив голову набок и смотря в одну точку. От неё пахло свежестью улицы и сладким дымом сигарет. Захотелось упасть на колени и расплакаться (не за это, вообще за всё — не знаю, за что): я обнял её и подбородком благодарно повис на плече.

Я не видел её лица. Она тихо-тихо говорила:

— Блин!.. Да это же атас, натурально!

— Прости, Тань, я… — Я был ей нежно, грустно рад.

— Сильвестр! Веришь, нет — никогда такого не было! — Только теперь я заметил её восторг. — Я чувствую себя совершенно свободной!

— В смысле? — Я отстранился.

— Я нашла эту вашу Дёрнофляндию. Вот здесь. Встань.

Я встал.

Но не почувствовал ничего.

Домой возвращаться было стрёмно — не заезжая, сразу переехал к приятелю (он был умеренно рад).

На правах моего агента Таня докладывала (осваивала потихоньку социальные сети), что Шелобей ведёт себя как обычно, ест исправно, тусуется в основном дома, даже приветлив — разве что на гитаре играет громче обыкновенного, а вчера порвал три струны.

На всякий случай, я записался на курсы рукопашного боя.

Толя Дёрнов автостопствовал с четырнадцати лет. Всякое лето повторялось: родителям скажет, что к другу на дачу, другу скажет, что родаки не пускают, — а сам на трассу, на трассу: тянуть большой палец.

Так он обследовал свою область, несколько раз побывал за Уралом (со своей стороны), много ошивался по Северной Сибири, околачивался в Средней Азии, а теперь, наконец, замахнулся на Дальний Восток.

Красноярск, Иркутск, Улан-Удэ — конусы, сопки, разметка, знаки, леса, сопки, знаки, разметка, реки, леса — вся дорога слеплена из одинаковых кубиков лего, и только из вежливости продолжает существовать. Бессмысленно обгоняющие друг друга фуры (чтоб не скучно), люди, всю жизнь которых можно рассказать матом, нарастающие толпы праворульных машин, немилосердный собачий зной… И тут же — ночная трасса: жирная неровная разметка проносится под колёсами, знаки ответно зажигаются под светом фар, мрак неохотно расступается, редкие машины тыкаются, пытаясь разыскать дорогу между не то ёлок, не то гор.

Нет, до Читы пространство ещё существует (и эта изумрудная Бурятия манит, и дорожное время материализуется в уносящиеся километры), но после — напрочь исчезает. До самого Хабаровска бесконечно тянутся сплошные джунгли смешанного леса (наполовину проданного), безлюдица, безмашинница, безнадёга, ливни и огромное серое небо (радио ловит только китайское).