Никита Немцев - Русский бунт

— А вам идёт, — сказал я невозмутимо.

Он сделал два шага, всё пытаясь расправить зажатые плечи:

— В какой аудитории лекция энта?

— Семьсот сорок три. Она этажом выше.

— Ага, — сказал он хмуро и исчез.

Я посидел на подоконнике, как дурак. Постоял, переминаясь от холодного пола, как идиот. Порасхаживал из одного конца в другой, как придурок. Поглядел в окошко — чёрное-чёрное. До конца пары час, если не больше… Со скуки заглянул в другую кабинку: на унитазе лежали вещи Стелькина. Я развернул чёрную футболку, на которой был смайлик с глазами-крестами и надпись — «Nirvana».

Вещи Стелькина свисали на мне, под мышками я волок куртки — свою и сине-жёлтую (лыжную) — Стелькина. Студенты всё ещё опаздывали и шелестели пуховиками, так что я надеялся проскочить под шумок.

— А! Привет, Графинин. Мы как раз про тебя говорили.

Стелькин пожал мне руку, и я отправился, усеянный взорами, к самой дальней парте.

— И вот, дети мои… — Стелькин снова сел на стол: его мыльный взгляд невозможно косил. — Получается, что трикстер — это ваш отсидевший дальний родственник. Достаточно близкий, чтобы его не любить, но недостаточно далёкий, чтобы его спровадить…

Насколько я знаю, свою карьеру ханыги Стелькин начал, когда от него ушла жена. Ни я, ни Шелобей не могли припомнить дня, чтобы Аркадий Макарович не был пьяный или с бодунища. По университету ползали слухи, что он варит самогон — чистый, как слеза покаявшейся грешницы (истинно, истинно!). Ещё бродили слухи, будто у него в Клину есть любовница-карлица, которой он посылает все свои сбережения (ну, это басни). А ещё болтали, что он и степени-то никакой не имеет и не преподаватель он никакой, а на самом деле Аркадий Макарович — водитель троллейбуса, а здесь он просто по приколу (троллейбус он в самом деле когда-то водил: докторскую по Гёльдерлину писал прямо за баранкой). Говорили даже, что он отсидел в тюрьме пять лет за убийство (но что Россия, как не тюрьма?).

— …Другое дело — двойник. Этот не зовёт вас грабить ломбард и висеть на виселице: он сам грабит ломбард, а висеть заставляет вас. — С пошатывающейся пьяной грацией Стелькин заходил. — На самом деле, двойничество оправдано тем, что у человека два глаза. — Он сложил руки биноклем. — Потрясающе, не правда ли? — Он уставился в свой бинокль на какую-то девицу и тут же развёл руки. — Мотив двойничества в литературе это вам не в тапки срать! Эдгар По. Гофман. Стивенсон. Андрей Белый. Набоков. Борхес. — На каждое имя Стелькин делал жест конферансье. — Да что я буду перечислять? Вы ж ничё не читаете. Так. Про кого бы вам затереть?.. Ну давайте Достоевский и Селин. Только когда будете гуглить второго — не путайте его с ментом из «Улиц разбитых фонарей», лады?

Про Стелькина мало знали, ещё меньше — понимали: я не уверен даже, что он действительно Аркадий и действительно Макарович. Самая популярная версия твердила, что Стелькин то ли был, то ли хотел стать актёром. Вроде как, мечтал сыграть Ставрогина, но подсовывали ему только Собакевича. Разумеется, студенты и студентки вились вокруг него стайкой, дарили взгляды, полные религиозного восторга, и то и дело бросали шапки в потолок. Помнится, кто-то спросил у него: «Почему вы до сих пор не стали президентом?». Тогда Стелькин посадил нерадивого студента на коленки (остальные радостно расселись полукругом) и стал рассказывать ему сказку: не помню, в чём там дело было, но сказка была какая-то депрессивная. Вообще, Стелькин писал пьесы, но ставили их только в провинции. Он сочинял стихи, но читали их только наши студенты. Он пел песни под аккордеон, но слушали их только соседи по лестничной клетке…

— …Автор не только уныло разыгрывает мотив допельгангера, но и ведёт хитрую игру, которую яйцеголовые филологические мужи называют «внутриязыковое двуязычие». Голядкинское «я ничего, я сам по себе» — нужно… Для чего, дети мои? Ну! Ну! Зачем парни на попоищах на гитаре перед барышнями играют? Для само-утверж-дения! Ну вот, и Бахтин пишет, что Голядкину надо утвердить себя, но поскольку никто на него не смотрит — приходится утверждать перед собой. Сначала он раздваивается изнутри, а потом до кучи раздваивается снаружи и появляется Голядкин-два. Прикольно, да? Ну, критика, конечно, «Двойника» с говном смешала… Да, в общем-то, и правда дрянь вышла, — но дрянь интересная! Кстати, когда Достоевский возвращается из ссылки и пишет «Вечного мужа» — все «не свои» слова он уже стыдливо закавычивает…

«Да не друзья вы мне! Не друзья!» — повторял Стелькин студентам упорно (и как бы отгораживался, — что не мешало, впрочем, перекурной болтовне). Не помню, как мы с Шелобеем подружились со Стелькиным, но помню впечатление от его дома: что-то сумбурное, дионисийское — не то «Алиса в стране чудес», не то разросшаяся советская кухня: извечно кипящие кастрюли (приходилось напоминать выключить газ), бесконечный самогон (конечный, конечный), непрестанные гости (актёры, поэты, бомжи, клоуны — иной раз и в одном лице).