Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Эта легкая победа настолько огорошила Тастэ, что он слова не мог вымолвить. К тому же его опередил Фоссад.

— Господин мэр, я позволю себе обратить ваше внимание на то, что это решение муниципалитета лишает господина Гонэ работы. Он библиотекарь-архивариус, но муниципальной библиотеки у нас, собственно, нет! Если мы заберем у господина Гонэ архивы, его пост будет неоправдан, но, быть может, вы решили дать ему ренту?

— Дорогой друг, — сказал Бриу, — вы очень правильно сделали, напомнив мне об этом. Господин Гонэ, само собой разумеется, будет по-прежнему получать жалованье и пользоваться служебной квартирой, пока не передаст архивариусу департамента все фонды. На это потребуется несколько недель, а может быть, и месяцев. Кроме того, он получит выходное пособие за пять лет службы, что составит весьма кругленькую сумму. И, наконец, в соответствии с законом от тридцать первого декабря тысяча девятьсот пятьдесят девятого года пансионат святого Иосифа в скором будущем сможет предложить ему место с окладом, намного превышающим его теперешнее жалованье.

При упоминании об этом разбойничьем законе Тастэ вскочил и стал бурно протестовать.

Заседание окончилось около шести часов. Фоссад, не задерживаясь, вышел из мэрии, добрался до башни Эскюде и, задыхаясь, взбежал по лестнице. Теодор работал в библиотеке над рукописью «Лизистраты», сравнивая текст с фотокопией, присланной из Лейдена.

— Уф! Ну как, движется работенка? — спросил Фоссад, переведя дух.

— Уже почти две трети сделал.

— В таком случае поторапливайтесь, потому что времени у вас осталось мало.

Светлые глаза Теодора округлились.

— У меня заберут рукопись?

— У вас заберут все. Вопрос решен голосованием. Я защищал вас, сколько мог, но решение принято единогласно. Все фонды передаются в департаментские архивы. В Сарразаке больше не будет архивариуса.

Теодор не мигая смотрел на Фоссада, затем перевел взгляд на рукопись. И с трудом проглотил слюну.

— Что же будет со мной?

— Вы будете работать в пансионате святого Иосифа. У Ведрина теперь есть чем вам платить.

— Да, но… Как же я буду без этого?

Под «этим», конечно, подразумевалась рукопись. Фоссад издал глубокий вздох:

— Эх, бедняга! Тут-то и зарыта собака. Мэр хочет вас приручить. Осла приманивают морковкой. А вас — этой штукой…

— Я что-то не пойму.

— Вы эти дни видели мэра? Он вам ничего не говорил?

— Как же, видел. Он вызывал меня во вторник, но речь шла не об архивах. Он говорил со мной насчет пьесы. Он спросил, согласен ли я с господином Лассегом, что ее следует ставить.

— Ну а вы что ответили?

— Я ответил, что да, конечно.

— То-то и оно!

— Что то-то и оно?

— Ах ты горе мое: глуп как пробка! Да неужто вы не поняли, что мэр спрашивал вас только для того, чтобы вы сказали «нет»?

— Но позвольте, ведь это же глупо!..

— Ну так слушайте. Аббат Ведрин страшно зол на то, что Лассег не разрешил ему пользоваться «Ла Гранжет». И вот теперь он пытается напакостить Лассегу. Он заставил мэра снять вашу пьесу с фестиваля — это вы знаете. Ну а поскольку Лассег все же хочет ее поставить, да еще при поддержке антиклерикалов, вы можете догадаться, что это не очень по душе мэру. И вот он пытается вас поприжать, а через вас прижать и Лассега. Отнимая у вас архивы, он берет вас за горло или, точнее, за желудок.

— Вы хотите сказать, что аббат Ведрин подстроил все это, чтобы заставить меня выступить против постановки «Лизистраты»? Но этого не может быть! Я не могу поверить!

Нет, он верил. Он даже был убежден в этом. Ведрин на все способен. Дядюшка Гонэ был прав. Нельзя доверять ему, надо всегда быть начеку, давать отпор… Но как?

Наверно, это ему за грехи. Теодор уже целый месяц ждал наказания. Дважды в неделю он видел госпожу Кош, когда приходил давать урок Жаку. И самое страшное, что держалась она так, будто ничего и не было. А он после каждой встречи возвращался домой с грузом страданий. Случалось, невыносимая сладость воспоминаний раздирала ему сердце, как шпора раздирает бок лошади… «aïkallô — ласкаю и обольщаю; aïkia — истязание, насилие; haïma — кровь, родство, резня: haïmos — куст, острие, колючка…» Желание страдать ради нее возникало в нем с такою силой, что вечером он не мог работать. В другие минуты он чувствовал страшную пустоту, и совесть начинала потихоньку тревожить его. Но разве госпожа Кош не запретила ему не только надеяться, а даже вспоминать? К укорам совести примешивалась сладкая горечь. И порой он жаждал, чтобы на него обрушилось возмездие, которое избавило бы его от этих мук и этой пустоты.