Юрий Бедзик - Этаж-42

Может быть, поэтому Алексей вдруг легко согласился со Звагиным: если есть Густа, есть где-то Конрад… придет освобождение… Он с радостным облегчением начал цепляться за маленький островок своего спасения, островок веры, где можно было снова найти равновесие, ощутить уверенность, что не все немцы — фашисты и не все пошли воевать против его страны. Так хотелось не утратить под собой эту последнюю желанную твердь. Звагин, пожалуй, был прав. Все это ненадолго. За год службы в посольстве — его направили в Берлин сразу после финской, как только демобилизовался, — Алексей все-таки научился различать за внешней, словно бы для всех одинаковой, респектабельностью немцев людей различных классов. Спесивый, с высоко вздернутой головой господинчик — это одно, с ним будь осторожен, в меру вежлив, но и в меру тверд, может, даже строг, и совсем другое — иметь дело с работягами, с аккуратными трудолюбивыми рабочими, со словоохотливыми, медлительными бауэрами — тяжелые, в мозолях руки, загорелая дочерна кожа на шее…

«Видно, правда ваша, Антон Васильевич, — мысленно обратился он к своему тяжело раненному другу, — люди тут всякие. И всего можно ожидать».

Гестаповцы пока не появлялись. Не было никаких перемен ни в худшую, ни в лучшую сторону. Все те же перевязки, казенные улыбки старого Шустера, обещания что-то выяснить.

Иногда в клинику заглядывал Шустер-младший. С черной свастикой на рукаве, с пистолетом на поясе, военная выправка, солдатский шаг. И все же в чем-то неуловимом — настороженность. Пробовал заговаривать со Звагиным. Намекал на полную безвыходность, Москва и Берлин, мол, уже обменялись дипломатическим персоналом, но вы, герр Звагин, в числе тех, кто не пользуется дипломатическим иммунитетом (где-то, подлец, успел услышать и такое!). Было ясно, что инженера Звагина он держал по приказу сверху, что какие-то берлинские сановники чего-то хотели от него, что Шустеру было приказано настаивать, давить, уговаривать.

— Я им нужен как военный фортификатор, но Шустер еще не знает, как я отнесусь к этому. Я чувствую: он готовит почву.

— Ведь ваши книги переведены на немецкий! — воскликнул Алексей.

— Верно, их больше интересуют мой мозг и мои руки. Однако… — Звагин окинул тусклым взглядом свое исхудавшее тело, посмотрел на гипсовую глыбу на ноге, — ничего они из меня не вытянут.

И в его голосе Алексей уловил металлические нотки. Он невольно оглянулся на дверь — рано или поздно к ним должны были явиться из гестапо, из полевой жандармерии, от самого черта-дьявола.

Ночью снова дежурила Густа. «Это хорошо, — решил Алексей, — либо она поможет нам, либо самим нужно на что-то решаться!» План у него был элементарно простой, мог удаться, по крайней мере на первом этапе, а дальше… Дверь в коридор, как всегда, не заперта, санитар-охранник, верно, храпит под окном, и нужно только подкрасться к нему… Нижняя дверь не запирается. Найда слышал, как после полуночи заходили полицейские и звонили из вестибюля. Главное — на улицу, на свободу, а там пускай ищут…

Густа пришла раньше. Была сдержанная, резкая и одновременно какая-то растерянная.

— Добрый вечер, — проговорила она ровным, бесстрастным голосом. — Как чувствуете себя, господин Звагин, и вы, господин Найда?

Они подняли головы с подушек. Алексей даже оперся на локоть. Теперь все зависело от того, что она скажет. Поздоровается и уйдет или… И почему, собственно, пришла раньше? Почему такая подчеркнуто холодная, такая чужая?

Нет, не холодная и не чужая.

Вот она шагнула вперед, положила руку на спинку кровати Алексея, рука словно стала еще тоньше и прозрачней.

— Мой брат просил сегодня… Готовьтесь к побегу… Сегодня ночью…

«Ага, призналась, что это брат…»

— …Я принесу одежду, а вы ждите… Старый Шустер празднует повышение своего сына… Он пьян. Может заглянуть сюда. Будьте готовы…

Она вышла в коридор, оставив после себя аромат душистого мыла.

Внизу слышался возбужденный говор, потом раздалось протяжное, немного заунывное пение, сквозь которое прорывались выкрики, смех, — и снова пение. Там ходили, передвигали стулья, кричали, спорили между собой. Что там такое? И почему так мрачно поют?

— Кого-то провожают на фронт, — тихо сказал Алексей.

— Может, поэтому «брат» и откликнулся сегодня? — чуть погодя подал голос Звагин. Оранжевый халат его был расстегнут, он тяжело дышал.

Алексей лежал, глядя в потолок. Его не интересовали песни и пьяный галдеж внизу, в аптеке, однако и он пытался связать ночную оргию у Шустеров с визитом Густы. Он старался представить себе сонно склоненную фигуру санитара (если он вообще сидит сейчас там!), тусклый свет в длинном коридоре, лестницу (ежедневно ходил по ней на перевязку в кабинет Шустера), тесный вестибюль внизу, высокие с бронзовой решеткой за стеклом двери. И внезапно мысль об этих зарешеченных дверях вызвала в нем страх, ощущение безвыходности, абсолютной беспомощности, когда можешь только лежать, как сейчас, в чистой, выглаженной пижаме (чистота в больнице была идеальной!) и ни на что не надеяться. Ему вдруг стало ясно, что они пропустили спасительное время, возможность выбраться отсюда, фронт откатился далеко-далеко, сотни километров вражеской территории отделяют их от родной земли.