Юрий Бедзик - Этаж-42

— С вашей-то ногой?

— Моя нога… действительно никуда… Вот и получается… — Звагин понизил голос до шепота, — что тебе одному… Иначе погибнем оба…

— Вас не брошу, — твердо заявил Найда.

— Должен, Алеша… Передам тебе кое-что… Запомни…

Найда не соглашался. Надо искать людей. Есть же тут порядочные немцы. Они помогут, спасут, сообщат, куда можно эвакуироваться.

Смешное, неуместное слово «эвакуироваться» даже слегка развеселило инженера. Он ответил с горькой шутливостью, что для эвакуации нужны плацкартные билеты, а где их раздобудешь в военное время!

Минутами Звагину становилось лучше, и тогда он пытался ободрить своего водителя. Рассказывал разные истории из своего прошлого, говорил о книгах любимых писателей, особенно о Жюле Верне.

— Если попадешь домой, обязательно прочти его «Таинственный остров». Славный был этот Жюль Верн. Верил в добро и подсказывал людям, как за него бороться.

Шутки шутками, а положение становилось все серьезнее. Немцы следили за своими пленниками, глаз с них не спускали. Установили круглосуточный пост у двери палаты. Алексея всего передергивало, когда появлялась нагло усмехавшаяся физиономия в полицейской фуражке. Немец спрашивал, не требуется ли чего-нибудь «русским пленным», не позвать ли сестру милосердия или доктора.

— Мы — не плен-ны-е! — кричал ему в лицо Найда. — Мы — представители посольства… Вы за все ответите…

— О, слушаюсь! Посольство! Дипломаты! — хитро ухмылялся пожилой, с виду вполне добропорядочный немец в халате санитара и грубых, ярко начищенных сапогах. — Аллес гут! Аллес гут!

Рука у Алексея тем временем почти зажила, для таких, как он, в эту военную пору место было не в больничной палате. Найда понимал, что они в плену и не вольны распоряжаться собой.

Доктор Шустер по-прежнему был любезен, не упускал случая поболтать со своими «пациентами», радовался, что его понимали и что иной раз Алексей даже мог ввернуть одно-два словечка по-немецки.

Звагин при нем едва сдерживался и, только Шустер оставлял палату, выливал перед Алексеем всю свою горечь:

— Такие вот породили Гитлера, все эти купчики, торговцы. Они ради лишнего пфеннига готовы на любую подлость. Потенциальные преступники. А его сын — стопроцентный фашист. Вчера во время перевязки папаша похвастался, что Вилли принят в СС и на днях его назначают начальником охраны местного лагеря. — Звагин поднял голову: — Беги, Алексей! Поздно будет!

Вот тогда они впервые увидели Густу.

Кажется, она возвратилась из отпуска. Вошла вместе со старым Шустером в идеально накрахмаленном халате, стройная, бледная, с большими, как бы удивленными глазами.

Шустер указал на Звагина и коротко что-то пояснил. Она кивнула головой, то ли соглашаясь, то ли подтверждая его слова.

Позднее явилась одна.

— Я буду вашей патронессой, — стоя на пороге, проговорила строгим тоном, но в ее строгости чувствовалось что-то недоговоренное, смотрела на них долго, пристально изучая каждого.

Потом стала заходить по нескольку раз в день, а однажды явилась с Шустером-младшим. Он с ней был предупредителен, ловил каждое ее слово, мягко, но настойчиво пытался ей что-то внушить. Видно, Густа была ему небезразлична.

— У меня указание от партайгеноссе Шлоссера… — сказал он ей с таинственным видом по-немецки, но остальных слов не было слышно — он понизил голос до шепота.

И снова Густа спокойно, с достоинством кивнула головой. Ясно, мол, примем во внимание. Шустер широко распахнул перед ней дверь, и они вышли.

Ночью Звагину стало плохо, поднялась температура, и он впал в забытье. Найда клал ему на лоб холодные компрессы, поил водой, а потом принялся стучать в дверь.

Дежурила Густа. Услышав стук, вошла в палату, плотно притворила за собой дверь. Лицо ее было испуганным, движения порывистыми. Такой Алексей ее видел впервые, куда девались всегдашняя выдержка, неприступность, строгость. Лицо стало милым, как у ребенка, губы вздрагивали от волнения.

— Его нужно забрать отсюда… Немедленно забрать…

Сделала укол, дала лекарство, присела на краешек кровати у него в ногах и вдруг, закрыв лицо, разрыдалась. Алексей смотрел на нее с подозрением. Что-то странное с ней происходило, ему почему-то стало жаль девушку и самого себя жаль, особенно больного Звагина.

Когда она ушла, Звагин, с трудом разлепив веки, сказал:

— Она похожа на мою Катерину. На жену мою.

И внезапно, чего с ним никогда не бывало, открылся перед Алексеем. Рассказал, что жена у него врач, славная, милая, только болеет после первых неудачных родов. Потом, уже перед самой войной, родилась у них дочка. Назвали Ольгой. В начале июня они отправились к родным на Черниговщину, там, верно, и застала их война. Что с ними — не знает…