Юрий Бедзик - Этаж-42

Неожиданно пение внизу оборвалось, задвигались стулья, послышался властный окрик, хлопнула одна дверь, другая, третья… Алексей бросил взгляд на окно, словно ища там спасения. Ночь стояла темная, тяжелая, настороженная, не слышно было даже рокота моторов и лязга гусениц на мостовой. Лишь чернотой вливалась в окно тишина, гигантская тишина в огромном затаившемся мире.

На лестнице послышались шаги, кто-то тяжело поднимался, за ним шагал другой — легко и быстро, и Алексей сразу догадался, что это отец и сын Шустеры. После выпивки решили проведать своих пленников.

Шустер-младший вошел в палату первым, в эсэсовской форме шарфюрера он казался старше и солиднее. Отец был в коричневом костюме — узенькие брюки, тесный короткий пиджак, сбившийся на сторону галстук, лицо бледное, одутловатое, но с сияющими радостью и гордостью глазами.

— Господа, — обратился он к Алексею и Звагину, которые встретили вошедших, неподвижно лежа на своих койках. Только Найда чуть приподнялся на правый локоть. Старый Шустер весь светился добродушием. — Господа, вы не возражаете против нашего позднего визита? Вижу, вы не спите… Простите нас, господа, но сегодня мы очень счастливы! Да, да, мы очень счастливы… У нас радостный день, господа!..

Он поставил посреди палаты стул, грузно опустился на него, расставив коротенькие крепкие ноги.

Шустер-сын, в хорошо подогнанном мундире, в скрипучих сапогах, стал рядом, положил на спинку стула руку.

— Господа, — снова повторил старый Шустер, — вы, наверное, слышали наши голоса, наше пение… У нас такая радость, господа.

Он выдержал нужную для большего эффекта паузу, глянул на неподвижное под одеялом тело Звагина, покосился на чуть приподнявшегося Алексея и лишь тогда высоким звенящим голосом сообщил, что войска фюрера сегодня вошли в Смоленск. Дорога на Москву открыта, теперь дело лишь в нескольких днях — и доблестные части Гудериана вступят в большевистскую столицу.

— Через неделю мы будем на Красной площади, — добавил с пьяной ухмылкой Шустер-младший.

— Вы слышите, господа? Через неделю! — повторил старик, радостно кивая головой. Его пухлое розовое лицо расплылось в улыбке, и он снова стал похож на добродушного доктора, а еще более — на отца, который доволен своим сыном, гордится им, даже готов молиться на него. — В такую великую минуту мой Вилли, — он похлопал сына по руке, — принят в войска СС. Верность нибелунгов в крови у каждого арийца, но доказать ее дано не всякому. Мой сын признан достойным.

Был ли он пьян, или это была просто наглость, просто вызов обреченным, безоружным узникам? Даже Вилли Шустер слегка смутился от отцовских речей. Прервал его резким взмахом руки и шагнул к койке Звагина.

— Мы пришли для деловой беседы, — поспешно сказал он, и в его сузившихся глазах блеснула настороженность. — Вы подпишете заявление… Понимаете, о чем я говорю… Несколько формальных слов, обращенных к фюреру. Вы — инженер, господин Звагин. Вы известный инженер. Вы будете служить великому рейху, и за это фюрер представит вас к высокой награде.

Вот, значит, для чего старик завел свою мерзкую болтовню о победе армий Гудериана и для чего их держали здесь почти целый месяц. Инженер Звагин должен служить фюреру. Коротенькое формальное заявление… Алексей из отдельных слов понял все. Понял, что речь идет о чем-то ужасном и невозможном, чего требуют от инженера. Именно сейчас, именно в эту ночь, когда Густа пообещала помочь, когда появился Конрад с друзьями… Оцепенев, Найда смотрел на мертвенную желтизну лица Звагина и лихорадочно соображал, что предпринять, как отсрочить беду. Ведь у них одна-единственная ночь, невозможно ее терять, такой случай никогда не повторится.

— Звагин… очень болен, — с трудом подбирая немецкие слова, произнес Найда. — До завтра, господин Шустер.

— Уже утро, я не могу ждать, — заявил Вилли.

— Оставьте бумагу… до утра… — снова попытался вмешаться Алексей.

— Найн, найн, найн! — почти истерически выкрикнул Вилли.

Быстро вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Звагину, который с отсутствующим выражением лица смотрел в потолок.

— Подпишите. — Он упрямо держал листок, ждал, даже ободряюще улыбался. Мол, ничего страшного, обычная подпись.

Слышно было, как слегка поскрипывают его высокие, до блеска начищенные сапоги. Молчание затягивалось, Вилли начинал нервничать. Старый доктор попробовал его отговорить, шепнул ему что-то на ухо. Сын огрызнулся: