Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Э. Х.В 1958 году поставили памятник Владимиру Маяковскому, и на площади его имени стал собираться народ и читать стихи. Как раз в «ваше» время, зимой 60 или 61-го, такие сборища возобновились. Вы бывали на этих чтениях?

Т. В.Нет, не бывал. В ту зиму я был слишком поглощен своей любовной историей. Кстати, Марина жила совсем близко от площади Маяковского, на том же Садовом кольце, примерно в полутора километрах, и во время прогулок я не раз проходил мимо памятника, но никогда не видел чего-либо похожего на толпу. Скорее всего, любителей поэзии уже разогнали к тому времени, хотя, может, и не до конца. Я много слышал об этих чтениях, но позднее, когда они уже отошли в прошлое. Иные из моих друзей были активными их участниками — если не сами друзья, то, по крайней мере, друзья друзей: Горбаневская, коли на то пошло, была близко знакома с одним из организатором «Маяковки», Юрием Галансковым, который попал в тюрьму и там погиб. Я никогда не встречался с Галансковым и стихи его прочел, когда все уже было кончено. Правду говоря, его сочинения (мятежные, но, по сути дела, наивные) на меня особого впечатления не произвели, хотя сам Галансков был, безусловно, натурой героической. Должно быть, Володя Муравьев принимал участие в «Маяковке», но стопроцентной уверенности у меня нет. Как бы то ни было, эта часть московской жизни прошла мимо меня. Сборища, в которых я участвовал, отличались полуподпольным характером и отнюдь не были открытыми для посторонних.

Э. Х.В ту пору вы встречались с Владимиром Буковским?

Т. В.Тогда я даже имени его не слышал. Само собой разумеется, я радовался, когда его обменяли на Луиса Корвалана [193] Владимира Константиновича Буковского (р. 1942) — политического деятеля, одного из основателей диссидентского движения в России, проведшего в тюрьмах и на принудительном лечении 12 лет, советское руководство в 1976 г. обменяло на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, после чего В. Б. уехал в Великобританию. , но то было пятнадцатью годами позже. Познакомились мы уже в эмиграции, точнее, в Париже — в редакции польского эмигрантского ежемесячника «Культура».

Э. Х.Вы упомянули раньше, что читали самиздатскую литературу. В те годы в Москве эта «издательская» деятельность процветала. Вы не расскажете о ней немного, и в частности, о том, каких авторов вы открыли для себя в тот первый московский год?

Т. В.В Москве самиздат циркулировал энергичнее, чем в Вильнюсе, и охватывал более широкие круги. Прежде всего, это была подпольная поэзия — ее читали почти все мои друзья, а многие и писали. Кроме таких самиздатских имен первого ряда, как Айги и Горбаневская, мы знали десятки куда менее известных авторов. Иные сочинения граничили с графоманией, но, надо заметить, что действовал некий естественный фильтр: никто, кроме самих авторов, слабые стихи не перепечатывал и не распространял, поэтому и расходились они плохо. Чрезвычайно чтимым поэтом был Станислав Красовицкий, человек эксцентричный, впоследствии ставший православным священником (он тоже входил в число Марининых знакомых, и мы у нее однажды виделись). К этой же группе относились Леонид Чертков и Андрей Сергеев, которые потом стали моими близкими друзьями. Стихи их, в основном, были ориентированы на западную поэзию, чаще всего — английскую. Наиболее оригинальным из них был Красовицкий, писавший странные, сюрреалистические сочинения (оказавшие значительное влияние на молодого Бродского). В другую группу входили так называемые «барачные» поэты: Игорь Холин, Генрих Сапгир и еще несколько человек. Их называли также «Лианозовской группой», потому что многие из них были из дальнего московского поселка Лианозово, где, кроме них, жили почти одни подпольные художники — их братья по духу (в Лианозове в день смерти Пастернака я впервые услышал имя Бродского). «Лианозовцы», по большей части, были сатириками, метили в советский образ жизни и, прежде всего, в советский образ мыслей, высказываясь от имени некоего тупоголового «благомыслящего гражданина». Холин, рослый, крепкий, грубоватый, любил отпускать соленые шуточки; время от времени он посещал нас с Мариной (как-то раз мы даже в Вильнюсе встретились). Существовала, конечно, и самиздатская проза. Тут блистал друг Волконского, Александр Кондратов, чьи сочинения были скроены по тем лекалам, которые позднее стали превозносить как постмодернистские — вроде Сорокина или Пелевина, но появились раньше, иной раз были даже остроумнее.