Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Каждое лето Литва встречала двух кипрских девочек [182] Речь идет о двух дочках автора. . Это нужно было в первую очередь мне. Встречала не абстрактная Литва, а конкретные люди: бабушка, родители, братья, добровольно взявшие на себя эту заботу. Литовская семья молчаливо принимала участие во всех моих «заговорах», возможно потому, что для них история моей эмиграции изначально воспринималась как история успеха, и они в меня верили. Они не говорили «возвращайся» и не делали замечаний в духе «тебе-то хорошо». Долгое время казалось, что все идет так, как надо. Лишь бабушка не считала мою жизнь в другой стране нормальной, и ее мнение было непоколебимо. Уехать можно в другой город за работой получше, но зачем уезжать из своей страны? Бежать нужно только от нищеты. Так ее родственники бежали из межвоенной Литвы в Америку и пропали без вести. Для бабушки жизнь в эмиграции описывалась одним словом: беда. Лучше, чем в Литве, быть нигде не может. Страшно ведь жить на раскаленном камне. А он еще и движется. Таким ей виделся остров Кипр. Я чувствовала и знала, хоть никогда не говорила этого бабушке, что в ее мировосприятии есть что-то глубоко верное и, безусловно, мудрое. Если я когда-либо и принимала чью-либо сторону, то это всегда была ее сторона, бабушкина. И для нее я всегда оставалась той же Даленькой, хоть и вернувшейся «из космоса». Счастливые часы, проведенные в детстве с бабушкой в прекрасной деревне, не прошли бесследно. Детство — святое время. В той литовской бабуле была единственная не воображаемая, а настоящая Литва, которая с ее смертью ушла безвозвратно. С тех пор для меня изменился весь мир, даже мои сны изменились.

Поколение? Разве это магическое слово что-то объясняет? «Поколение» на литовском созвучно слову «рубить». Поколения уходят и сменяются каждый день, возможно, их вовсе нет, как нет и составляющих их людей? Поколения — это и историческое время, и календарные годы. Я чувствую себя человеком той эпохи, которую проживаю, и моя идентичность на данном отрезке времени разноцветна, как коллаж. Я бываю такой, какой требует быть каждая предложенная временем роль: архаичной и средневековой, романтиком девятнадцатого века и программисткой будущего или даже пришелицей с другой планеты. Порой во мне сливаются все эпохи разом, и я вдруг не понимаю себя, словно я какой-то пережиток прошлого или еще не родилась.

Другая страна научила меня подчиняться силам, которые меня превосходят и управляют переменами. Но если я вижу, что эти перемены сужают дорогу, то сопротивляюсь и, оставшись не понятой, сворачиваю в другую сторону. Ничто не меняется быстро, но меняется все и везде. Так было всегда. Меняются Кипр и Литва, и в будущем наибольшие сложности могут возникнуть между теми людьми, которые меняются, чтобы приспособиться к новой родине, и теми, что любой ценой будут отстаивать свою идентичность. Есть такая закономерность: если ты выбираешь жизнь чужака, то и люди вокруг тебя живут с чужаком.

Я приехала на Кипр не затем, чтобы его не любить. Кипр конца 80-х по сравнению с Литвой казался современным и свежим: это была оправившаяся от войны, полная энергии страна, желающая научиться чему-то новому, как и я. Несмотря на свойственную пришельцу стартовую «пикировку» с местом, я не могла не полюбить эту «прелюдию» к нашей литовской жизни. К тому же я привезла с собой важное бабушкино напутствие: везде живут люди, и я не пропаду, если буду соблюдать несколько правил. Бабушка наставляла меня так: на своем пути я повстречаю больше глупцов, чем мудрецов, а потому надо думать своей головой. Если сильно не повезет в чем-то, не стоит слишком терзаться, нужно искать другой путь. А также помнить, что, если человек предал тебя однажды, он предаст еще раз. В этом случае лучше уйти насовсем во имя pakajus — внутреннего покоя. Еще она говорила, что худших времен, чем ее молодость в послевоенной Литве, быть не может, поэтому выход всегда найдется. «Немцы, красные, партизаны…» Если проходимцы не дают житья, лучше с ними делиться тем, что имеешь, и ни о чем не просить. Сами принесут. Умный человек учится у других, а неумный — на своих ошибках.

Эти «правила» порой приносили утешение и даже помогали, особенно в борьбе за место в общественной жизни Кипра. К участию в публичных обсуждениях иностранцы не допускались, к тому же эти дискуссии казалась столь «локальными», что при всем желании я не видела, как в них включиться. Иностранцы на Кипре никогда не были исключением, скорее — правилом, числом они превосходят местных жителей. На острове всегда жило куда больше гостей, чем хозяев. Каково же было самоощущение хозяев? Наверное, они прибегали к самозащите, отмежевываясь, поддерживая особую замкнутость общинной жизни. На Кипре иностранцы жили, наслаждаясь «раем» Средиземноморья, а трудности и общественные прения были привилегией местных жителей. Иностранцы не существовали для местных, а те — для них, они были словно две планеты. Дануте, выпускница университета имени Витовта Великого, которая искала и обрела на Кипре все, чего только может достичь серьезный экономист, заметила, что в стране существует четкое деление на три части: европейскую, русскую и кипрскую. Долгое время Восточная Европа, с точки зрения киприотов, была как бы одной страной и относилась к «русскому лагерю», а настоящими европейцами считались бывшие «меценаты» острова: британцы и все те, кто «вокруг Брюсселя». Остальные иностранцы на Кипре имели свои собственные аутентичные наименования: американцы были американцами, ливанцы — ливанцами, турки — турками. Есть определенная ирония в том, что, помимо собственной жизни, мне пришлось прожить на острове также и «русскую жизнь» — еще одну, дополнительную. Такой меня видели киприоты с точки зрения расовой, если так можно выразиться, принадлежности. Я знала русский язык, часто работала переводчиком на важных переговорах, внешне была не чернобровой киприоткой и не веснушчатой британкой, и этого хватило для еще одного обертона личного мифа. По мнению киприотов, быть русской — большое преимущество. Русские женщины для киприотов — эталон красоты. «Нашими женщинами детей пугать, — говорил владелец киоска Сотирис. — А эти русские, голубоглазые, эффектные, но опасные…» Сначала я противилась этой «русификации», затем перестала: защищать в чужой стране свою национальную идентичность показалось мне донкихотством. Мифы, которые о нас сочиняют другие, более живучи, чем история наших корней, и зачастую даже время с трудом с ними справляется. Конечно, в кипрском Университете, где я работала, ценили мое литовское происхождение, оно было еще одним плюсом, свидетельствующим об интернациональном духе Университета, но место работы «получше» всегда доставалось грекам. В ответ на вопрос «почему?» я получала подробные электронные письма со множеством приложений и безупречной аргументацией. Мария, моя приятельница-шведка, не ошибалась, когда говорила, что иностранке на Кипре о карьере нечего и мечтать… С другой стороны, отсутствие профессионального выбора со временем превращается в истинную свободу выбора.