Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Бежать не потому, что мне неприятны их болезни, знаки их старости, мелкие пороки, а иногда и детские капризы, — я не могу их любить вблизи, мне необходима проклятая дистанция, территория воображения, где живут умершие символы и где на омерзительном алтаре, находящемся между действительностью и идеалом, происходит беспрерывный, бессмысленный ритуал жертвоприношения. Фрейд? Но я никогда не отождествлял мать с Пресвятой Девой, никогда не испытывал ужаса оттого, что моя мать, по словам философа, — всего лишь шлюха моего отца. И даже в самые мрачные периоды истории нашей семьи я не хотел убить отца, даже напротив — еще больше любил его и скучал по нему там, в том нереальном пространстве проклятых символов и непрекращающихся напрасных жертвоприношений. Даже более того — ибо и свой дом, и свои храмы я строил на песке, и страшно было их разрушение.

А двери в иной мир мать уже вымыла, мы с отцом отнесли их в хлев, на чердак, где вечность дышит затхлым прошлогодним сеном.

Однажды я их заснял: отца, режущего свинью, механическим сепаратором отделяющего сливки, и мать, колдующую над плитой, изготавливающую творог, потом — домашние сыры; едящих за столом, бранящих пса Спрагтукаса, перебрасывающихся словами. Они не поняли, что такое видеокамера, слово «снимать» для них связано с кино, телевидением, с тем, что происходит где-то по ту сторону экрана, но не здесь, не с ними.

Никогда я не видел и, должно быть, уже никогда не увижу своих родителей такими, как тогда, когда я — позднее — привез видеомагнетофон и показал им их самих: они смеялись, вскрикивали, толкали друг друга, как дети, сердились и снова смеялись, потешались друг над другом и все показывали мне — посмотри, это же мы, это нас показывают! Верю, что в то время, в то жалкое видео-время, они снова любили друг друга так, как когда-то в юности, когда хотели жить вместе, когда вожделели друг друга, мечтали иметь детей, сына.

Заключительный план этой пленки (снимал я уже перед отъездом и — как же без символики! — из комнаты, через стекло): у сарайчика отец топором рубит ребра свиньи, а мама, припав на колени у колоды, придерживает их, чтобы не упали на землю. А ведь на самом деле на этой колоде должна бы лежать моя голова.

Не скажу точно, сколько лет подряд составители нашего «Католического календаря» 23 сентября, день Холокоста, «сдабривали» рекомендацией: «Желательно помолиться о том, чтобы человек не был жесток к ближнему своему». Правда, сейчас этой фразы уже нет, изъяли. А раньше я все ругался по радио: пусть сопроводят тем же напутствием и 14 июня [176] В Литве — День траура и надежды. В этот день в 1941 г. начались массовые депортации литовцев в Сибирь. (Здесь и далее — прим. перев.) , и 13 января [177] В Литве — День борцов за свободу. В этот день в 1991 г. погибло 14 человек, защищавших здание Комитета радио и телевещания Литвы. . Может, редакторы меня услышали, а может — сами одумались, или просто фраза им надоела. С недавних пор католики Литвы могут в этот день наслаждаться свободой мысли и молитвы. Хошь — молись, хошь — и вовсе не молись, если не молится.

Мне чаще всего просто не молится. Не только в этой интенции [178] Интенция в католичестве (лат. intentio «стремление») — то, о чем кто-либо просит в молитве. В данном случае «в интенции календаря» просят о том, чтобы человек не был жесток и т. д. — чтобы люди не были так жестоки. Чего мы вообще вправе просить у Господа — если вспомнить, что творили с еврейским народом у нас и повсюду вокруг? Я никогда не сумею — да и все мы вместе не сумеем — оплакать эти сгорбленные, в лохмотьях, фигурки, воплощения чистой скорби, согнанные по вильнюсским улочкам в Понары на массовую бойню. Из теплушек, бывало, возвращались, но из той процессии и из других таких же процессий не вернулся никто и никогда. Вымолить им Вечный покой? Если Господь рискнул взять себе имя Спасителя, он сам должен бы собрать души убитых, особенно души невинных жертвенных агнцев. Каплями невинной крови, словно вотумами [179] Вотум — вотивный дар: сердца, руки, ноги — таблички, сделанные из дорогих металлов, которые вешают в алтаре в знак благодарности за услышанные молитвы. , украсить стены Царствия Небесного. Мы слишком малы, слишком никчемны, чтобы смотреть им в глаза. Я мог бы просить у Небес только вечного беспокойства нам, живущим на этой земле, в этом городе, окутанном ласковыми еврейскими эпитетами и за несколько месяцев пожравшем все, что тут было еврейского, всех до последнего детей этого народа, как будто жизнь их была ошибкой, недоразумением, злом.