Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Роясь в журналах и книгах, я узнавал вдохновенную рассудительность Ритиного тона, все так же, в этих же стенах полгода назад вещала она о своей независимости от изнуряющей житейской суеты, от собачьей, с высунутым языком, погони за удовольствиями, зрелищами, поездками. Я знал, что она совершенно верит сейчас в то, что говорит, и то, как рада мать все это слышать, тоже улавливал. Я не сомневался, что и матери страшно хочется рассказать сейчас о том, как помогло ей выжить и выстоять, когда во время войны она, папина балованная дочка и мужняя любимая жена, осталась на свете одна-одинешенька с тремя малыми детьми на руках; и о том, как, эвакуированная в заволжскую глухую деревню, она бы просто-напросто с катушек свалилась от непривычной и непосильной крестьянской работы, если бы не выяснилось однажды, что она умеет шить. Ей приволокли с царских времен не открывавшуюся ручную машинку все той же зингеровской славной марки, и эта машинка сделала ее в округе уважаемым и почитаемым человеком. Не так уж много было у нее историй, но каждая так и просилась быть поведанной. Вот, вернувшись в Москву, она шьет все на том же отцовском «Зингере» красноармейские шинели и гимнастерки. Вот после победы работает надомницей в ателье Щербаковского универмага и, представьте себе, однажды утром никак не может найти раскроенные рукава от двух платьев, от целых двух! Это в те-то времена! Весь дом обшарила, во двор выбегала. Только полгода спустя выяснилось, что ночью их утащили крысы. Слушателей у матери в последние годы почти не осталось, так что нетрудно было вообразить, какими глазами глядит она сейчас на Риту. Однако по Ритиному голосу, по особой его напористой интонации я соображал, что та уже торопится и больше всего опасается, что, перебив ее, старушка пустится, не дай бог, в бесконечные мемуары. Следовало удержать Риту от возможной бестактности, войти надо было в мамину комнату и объявить, что нас давно ждут в другом месте. Ритины журналы, как назло, никак не находились. Я стал на колени и полез в недра своего письменного стола, огромного, как собор, купленного по счастливой случайности за копейки в мебельной комиссионке. Наконец-то отыскался сначала один журнал, потом другой, потом целая пачка. Я смахнул с них пыль, с их глянцевитых обложек, стараясь не допустить никаких воспоминаний о тех днях, когда они были принесены сюда. Потом в стенном шкафу среди старых своих штанов и курток я обнаружил и Ритину сумку — запах ее духов, ее тела все еще источала дерюжная выцветшая ткань. Засунув журналы в сумку, я пошел в другую комнату. Мама говорила почти шепотом, ей казалось, что так я ничего не слышу. Хотя на самом-то деле как раз такой мнимо доверительный тон тотчас достигает слуха того, кому не предназначен.

Речь шла обо мне. О том, какой я был болезненный в детстве, как два раза меня сбивала машина на бестолковой и шумной нашей улице, а третий раз — велосипедист в гулкой, как труба, подворотне нашего дома. Я вспомнил, что домой меня всего в ссадинах и кровоподтеках принесли на руках.

— Милиция приходила, — ужасаясь, рассказывала мама, — спрашивала, кто тебя сбил. А он говорит, «не заметил, не помню». А сам мне шепчет потом: «Я же знаю, мам, у Алика велосипед без номера…».

Я остановился у притолоки, а мама, не замечая моего появления, по-прежнему веря, что одна только Рита слышит ее, говорила о том, что всего в жизни я добился сам, потому что помогать мне было некому, да я бы и не принял ничьей помощи, сам поступил в университет, хотя все соседи и родственники были уверены, что провалюсь на экзаменах, сам добился места в замечательном институте, где меня ценят и уважают…

— Рите пора, — прервал я мамины откровенности. Она растерялась, догадавшись безотчетно, что дело не в моей домашней непочтительности, а в чем-то ином, чего не принято объяснять. Виноватой почувствовала себя от того, что заболталась, но еще сильнее была досада, что пришлось запнуться на полуслове, такая масса историй из моего детства вдруг пришла ей на ум…

Так хотелось рассказать, что грамоте я выучился сам собой, по магазинным вывескам, и читать любил до самозабвения, и самыми богатыми на свете людьми полагал наших соседей по той причине, что у них целый шкаф был заполнен книгами… Господи, она ведь самого главного не успела сообщить: какой я хороший, добрый и чуткий человек, хотя характер у меня, по правде сказать, не сахар.

— Ой! Я и вправду, у вас засиделась! — поддержала меня Рита, обрадованная тем, что я прервал вечер воспоминаний.