Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Встретиться договорились у старого метро «Парк культуры», где-то в этих краях располагалось значительное Женькино учреждение.

С раздутым старомодным портфелем в руке, сознавая, что напоминает этим допотопного чиновника, Тахтаров слонялся вокруг знаменитой некогда метростроевской ротонды. На самом-то деле он вовсе не пренебрегал ни видом своим внешним, ни модой, как раз от души одобрил ее в последние годы за снисходительность к человеческому удобству. Вот чиновничий этот портфель и был удобен, особенно для похода в баню: чего только в нем не уместилось — и прежде всего веник, само собою, уже побывавший в переделках, подсушенный заново и завернутый аккуратно в пластиковую пленку; затем термос с горячим чаем особой, на последнюю истому рассчитанной заварки, с добавлением мяты и шиповника; сандалии из гигиенической пупырчатой пластмассы и махровое полотенце, почти простыня, в целлофановом пакете, да мало ли что еще берет с собой в баню завзятый парильщик…

Тахтаров высматривал Женьку на повороте к Крымскому мосту и потому не сразу заметил, как рядом с ним бесшумно остановилась машина, микроавтобус, похожий на «рафик», однако обтекаемей и шикарней. Дверца не распахнулась, а будто в вертолете, отъехала вбок, и Женькино задорное лицо засветилось улыбкой в глубине салона.

— Просим, просим, — нервничая самую малость, радостно заголосил Женька и протянул Тахтарову руку. Здоровенная у него была лапища, недаром начинал он свою карьеру спортсменом-десятиборцем. Невольно подумал об этом Тахтаров, вспомнив, как в его университетские годы ребята из факультетского спорткомитета, унылые и настойчивые здоровяки, просматривали в приемной комиссии заявления абитуриентов, надеясь выудить из неоглядного этого потока возможного чемпиона или рекордсмена.

В автобус, пахнущий как-то по-заграничному дорогим табаком и синтетической кожей, превосходящей по добротности натуральную, Тахтаров поднимался с чувством внезапной и неуютной робости, какой не испытывал, пожалуй, все с тех же студенческих лет. Цену себе он знал, и потому в самых внушительных кабинетах держал себя вполне уверенно, поскольку понимал, что приглашали его изредка в эти просторные, деревом отделанные залы именно по причине немалой его ценности как знатока и специалиста. В микроавтобусе же собралась, похоже, публика, о профессиональной его компетентности мало наслышанная. Тахтаров тотчас это почуял. Не хуже женщины чувствовал он с первой же секунды, как воспринимают его в той или иной незнакомой компании. Так вот — в этой, несмотря на искреннее Женькино радушие, ни малейшего интереса он, очевидно, не вызвал. Его встретили благожелательно, но как-то безразлично. Оно вроде бы и понятно, ведь для всех, кроме Женьки, он был чужим человеком. Но, с другой стороны, люди все же в баню вместе собрались, а не на защиту диссертации, можно было бы держаться попроще и поконтактнее. На всякий случай Тахтаров самого себя упрекнул в необщительности и в неумении быстро располагать к себе окружающих. Другой бы, глядишь, и в незнакомом обществе тотчас сделался своим человеком, схохмил бы как-нибудь не очень вегетариански, не стесняясь чинности окружения, — известно, что вкусы-то под этой внешней чинностью зачастую самые что ни на есть мужские, любой холостой компании свойственные — и солдатской, и охотничьей, и такой вот, собравшейся в баню. Тахтарову это счастливое умение вести себя запросто и раскованно давалось редко, его способность привлекать сердца проявлялась как-то иначе, сложнее и незаметнее, потому он и решил не торопить событий и понаблюдать. Что может быть интереснее?

Народ в иностранном «рафике» подобрался молодой, сорока не набежало, пожалуй, никому, но как-то непривычно для Тахтарова солидный, это даже не в одежде сказывалось, хотя в своей спортивной курточке на фоне кожаных пальто и антрацитовых макинтошей почти пятидесятилетний Тахтаров выглядел едва ли не студентом. Но еще более эта значительность и уверенность в себе сквозила в манерах новых его знакомцев, неторопливых и обстоятельных даже в том, как они расположились в удобных синтетических креслах, — не то чтобы развалясь, но с достоинством откинувшись. Суетливей других выглядел Женька, как раз в силу живости своей натуры, еще не смиренной положением и обстоятельствами; ему, куда уж там вальяжно откинувшись, вообще не сиделось на месте, хотелось рассказывать, изображать, махать руками. Товарищи смотрели на него с еле уловимой добродушной насмешливостью. Держались все, в общем-то, на равных, хотя быстро заметно сделалось, что один из них, блондин с приятным ровным румянцем на свежем лице — фигура более основательная, то ли в силу занимаемой должности, то ли по причине каких-либо иных личных обстоятельств. Не то что перед ним заискивали — на него ориентировались, так будет вернее. Проверяли краем глаза, как он воспринимает ту или иную шутку, усмехнулся ли или просто повел бровью, после каждой более или менее значительной реплики, — хотя ни о чем серьезном, разумеется, речи не шло, так, о футболе, о марках машин, — выдерживали, как бы невзначай, некоторую паузу на всякий случай, а вдруг блондин захочет сказать свое веское слово. Тахтаров про себя усмехнулся этому обыкновению и припомнил, что нечто подобное наблюдал в дворовых компаниях далекого своего послевоенного детства. Там тоже всегда существовал, как выражались бы теперь, свой неформальный лидер, залетный, лихой пацан, приблатненной романтикой осененный, на него непременно оглядывались местные ребята и в спорах своих, и в ссорах, и в обычной вечерней трепотне.