Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Из Канады, — как ни в чем не бывало повторил Женька; давно ли он восхищался переулками и дворами, по которым на правах московского старожила водил его Тахтаров. — Вы будете смеяться — делегацию одну возглавлял.

— Какую делегацию? — стараясь сохранить лицо, несколько упавшим голосом поинтересовался Тахтаров.

— Да так, одну, — Женька, правда, без рисовки, не придавал этому особого значения, — группу научной и творческой интеллигенции по линии обществ дружбы.

— Недурно, — только и нашелся что сказать Тахтаров. Он устыдился внезапной своей зависти и того, что не сумел ее скрыть, на самом-то деле он почти не знал за собой такого порока, и потому стыд его был как бы усугублен удивлением по поводу досадных слабостей собственной натуры.

Женька, однако, своими заокеанскими вояжами не так уж и гордился. Наоборот, делая вид, что для него в этом событии нет ничего необычайного, а может быть, кто знает, и впрямь уже не ощущал в такой неслыханной поездке подарка судьбы. Люди быстро привыкают к хорошему, как должное его воспринимают, положенное им раз и навсегда, Тахтаров не раз в этом убеждался. Впрочем, Женька, словно опережая упреки в том, что окончательно заелся, и не стесняясь больше вызвать зависть, мальчишеским знакомым тоном признал, что поездка была потрясающая. В чем Тахтаров, откровенно говоря, и не сомневался. Он уже овладел собой, вернул усилием воли свое привычное мироощущение, и внезапный приступ слабодушия был уже ему смешон, будто попытка состязаться в житейском благополучии с директором комиссионки.

— Тут идея есть, — продолжал Женька прежним своим тоном комсомольца-заводилы, активиста-энтузиаста, — отметить возвращение из-за океана в соответствии с духом времени. В здоровой обстановке санитарии и гигиены. — И чувствуя, что собеседник не слишком догадлив в области соблазнительных намеков, объявил напрямик:

— В баню вас приглашаю, понимаете, в баню. Вы в такой никогда не были! В ней чемпионам силы восстанавливают! Ну а вы хоть и не чемпион, но тоже кое-что значите! — Тахтаров прямо-таки воочию увидел в этот момент обаятельно-заносчивое Женькино лицо. — Тоже можем себе позволить!

Откровенно говоря, Тахтаров не понимал, почему баню надо себе позволять. Когда до него долетали слухи о существовании каких-то особых ведомственных, не каждому доступных бань, когда заходили разговоры о том, что посещать баню сделалось модой, шиком своего рода, неким стилем мужской комфортной жизни, он искренне недоумевал. Потому что ходил в баню вот уже почти сорок лет: в Сандуны, неподалеку от которых жил в детстве и в юности, в Вятские, по соседству с которыми проживал ныне, и никакому влиянию новейшей гигиенической моды не был подвержен. Бани существовали в его жизни всегда, как булочные, как трамваи и метро, когда-то по той, разумеется, причине, что ванной их необъятная коммуналка не располагала, а уж потом из душевного расположения к традиционной московской обыденности. И вот, сподобившись получить приглашение в баню для узкого круга, Тахтаров даже криво усмехнулся этой призрачной возможности ощутить свою избранность. Ну а если уж быть искренним с самим собой, то приходится признать, что кольнула Тахтарова на мгновенье одна своекорыстная мыслишка. Черт его знает, подумалось, какие люди из Женькиного ведомства посещают эту не всем доступную баню, не завести ли среди них некое солидное знакомство? Ведь давно уже сделалось ему понятно, что самая очевидная экономическая идея нуждается в поддержке зачастую не научного и даже не официального свойства. То-то и оно, что она должна овладеть общественным сознанием, а формируют такое сознание, Тахтаров тоже не вчера это понял, не стажеры и не практиканты.

Нет, конечно, серьезных надежд на этот, можно сказать, светский поход в баню Тахтаров не возлагал, и вообще почитал недостойным замысливать какие бы то ни было тайные расчеты, однако к месту назначенной Женькой встречи направился с чувством некой юношеской заинтересованности. Чем черт не шутит, доводилось ему слышать о том, как такие вот случайно возникшие неформальные связи оказываются чрезвычайно к месту в тот самый момент, когда решается судьба идеи. А ведь если она не решится сразу, если ее признают ненужной или несвоевременной, общественному развитию будет нанесен немалый урон! Но самое обидное в том, что никто и не сообразит, что урон этот был предугадан и предсказан, что его вполне можно было избежать, чего доброго, его даже и не осознают в качестве урона, покуда не уткнутся лбом в стену и не допрут узким доктринерским умом, что всё, что дальше так невозможно. Вот тут и всплывет дорогая твоя идея сквозь бумажную толщу ученых отзывов, исполненных сомнения и осторожности стенограмм и ортодоксально-чугунных протоколов. Заговорят о ней как о пророческом слове и чудесном средстве оздоровления, вполне вероятно, что и тебя, грешного, помянут добрым, а то и лестным словом; приятно, конечно, если доживешь, — взять реванш — не тому приятно, кому чрезвычайно дороги соображения личного престижа и приоритета, а тому, кому важнее всего было осветить этой идеей действительность.